В далекие годы моего раннего детства и юности, прошедшие в Юрьевце, чудесном городке, растянувшемся почти на три версты вдоль Волги, река еще сохраняла свои изначальные естественные черты, не тронутые жесткой рукой цивилизации.
Все на Волге было прекрасно: и чистая, прозрачная вода, которую мы, мальчишки, пили прямо из реки, улегшись животами на бревна плотов, и разогретые жаром солнца, промытые полой водой пески отмелей, заросли ивняка и краснотала…
Так великолепно было лоно Волги, так живописны были ее берега, носившие еще, казалось, следы искусства великих живописцев — Поленова, Левитана, луховчан братьев-академиков Чернецовых, посещавших эти места ради их изумительной красоты. Сам город, не угнетавший, а органично дополнявший природу, состоял всего из трех улиц — Большой или Георгиевской — по имени князя Юрия, основателя города, Малой и Подгорной, да разбросанных в беспорядке по склонам гор деревянных домиков, слобод Пятницкой, Ежихи, Троицкой…
А на лесном берегу, на границе пойменных лугов и рощ с древними дубами в два обхвата, на берегу Кривого озера располагался Кривоезерский монастырь — памятник зодчества XVI—XVII веков с живописью царского изографа Корнилия Уланова. Теперь все это похоронено, затоплено водохранилищем Горьковской ГЭС.
Мимо гостиницы и братского корпуса келий монастыря, мимо Асафовых песчаных бугров проходил тракт на Ковернино и Ильино-Заборское в глухие дебри раскольничьего края к истокам таинственного Корженца, к озеру Светлояру, к легендарному Китеж-граду.
С высоких юрьевецких гор взгляду открывалась необозримая даль заволжских лесов: верст за сорок—пятьдесят были видны на востоке белые крапинки храмов.
Против Юрьевца, с левого берега, Волга принимала два, притока — Унжу, судоходную реку с истоком в северной части Костромской области и Немду — сплавную реку, берущую начало в дебрях Галичского лесного массива. Реки эти текли, принимая бесчисленное количество малых притоков по лесным трущобам Кадыя, не тронутым индустриализацией, и потому воды их были идеально чисты. Только вода Унжи отличалась от волжской цветом, была чуть голубоватой.
Так было: Волга жила своей естественной, природой установленной жизнью, а человек утверждал свое бытие, опираясь на жизнь реки.
Зимой в морозы, доходившие до сорока градусов, Волга под покровом метрового льда, укутанная обильными снегами, заносившими избы под самые застрехи, была пустынна. Только там, где в нее впадала Унжа, виднелись десятки вешек, обозначивших места лунок, вырубленных во льду для ловли налима. Волга зимой была пустынна, и жизнь в городе замирала.
Но во второй половине марта возникала жизнь в прибрежной полосе реки. Горожане набивали погреба волжским льдом, откалывая ледовые «кабаны» — глыбы льда весом до тридцати пудов и перемещая их конной тягой к погребам. Это было самое начало весны — пробуждение Волги от зимнего сна.
В это время появлялись на Волге закраины — первые признаки полой воды. Обильные ее потоки сбегали из оврагов в Волгу. Обычно около 15 апреля начинались первые подвижки льда. Их ждали напряженно, нетерпеливо. На лавочках, выходящих на Волгу переулков, в прибрежных бульварах сидели и толпились горожане, а мальчишки стаями, как воробьи, бегали близ воды, швыряя черепки посуды, — «пекли блины». Но вот раздавался крик «Пошел, пошел!», «Идет!» — и сотни глаз впивались в плоскую ледовую громаду, которая чуть заметно начинала, двигаться к югу, то останавливаясь, то убыстряя ход. В этом движении чувствовалось нечто величественное.
Ледоходы на Волге проходили по-разному. В иные годы бурно, грандиозно, с заторами, прорывами и наводнениями, сносившими целые деревни. Особенно драматичным был ледоход 1922 года, когда в горловине Волги у исторического острова Мамшина, близ Юрьевца, создался крупный ледовый затор.
Помню, как в том году после прорыва затора, лед повалил беспорядочными массами и Волга, подпираемая с левого берега Унжей, нагромоздив на городском берегу горы льда, с треском и грохотом разломала большую пассажирскую пристань.
Ледоход на Волге длился не более десяти дней, и за это время Волга и Унжа разливались все шире, затопляя пойменные луга и деревни, древние дубовые монастырские рощи левобережья.
Дни после окончания ледохода были торжественны и праздничны, а сама Волга, заполнившая всю данную ей природой долину, текла спокойно и величественно. Для мальчишек это была веселая, счастливая пора, совпадавшая обычно с большими праздниками, когда всем разрешалось звонить на всех двенадцати колокольнях города с девяти утра до трех дня. Занятий в школе не было целую неделю, мы собирались стаями и целые дни лазали по колокольням. Особым почетом у нас пользовалась пятиярусная колокольня Входо-Иерусалимского собора, самая высокая колокольня Поволжья. Она стоит, покосившись в сторону Волги, до сих пор.
Через узкий проем входили мы на каменные ступени темной лестницы и шли по ней, держась за шероховатые холодные стены, пока не показывался свет из окон первого яруса, дальше были деревянные лестницы, было светло и шумно от хлопанья крыльев и крика множества птиц. Наконец — так называемый ярус звона с огромным «большим» колоколом, подвешенным на металлических толстых скобах к тяжелым дубовым балкам.
Город лежал внизу под нами, и далеко на восток в леса Заволжья уходил разлив голубой Волги с нестерпимо ярким блеском воды. Мы подходили к перилам и завороженно смотрели в эту чарующую, уходящую в бесконечность голубую даль…
А потом начинали звонить, и каждому хотелось первому ударить в большой тысячепудовый колокол, покрытый снаружи бахромой тонкой затейливой вязи славянского письма. Звонить в большой колокол было нелегко. Его язык, подвешенный на воловьих жилах, был тяжел и раскачивался канатом, привязанным к доске, расположенной наклонно над полом. Надо было долго прыгать на доске в такт качанию языка, чтобы наконец «било» коснулось колокола и раздалось торжественное, элегическое гудение.
По окончании ледохода из глубоких Унженских лесов начинался сплав леса. Строевой лес хвойных пород и лиственницы с диаметром в комле до полуметра гнали плотами по двенадцать — двадцать бревен, связанных поперечными жерлами с помощью ВИЧ — тонких елочек — подроста. Плоты связывались в «щуки» — караваны штук по 10—12 и двигались по течению самоходом, без буксировки. Управлялись такие колонны плотов здоровенными макарьевскими и кологривскими мужиками с помощью громадных весел, лежавших на «бабайках» концевых плотов.
Выбегая из Унжи в Волгу, плоты частично буксировались на бичевник города, где после спада воды перерабатывались на шпалы и тес. Много плотов справлялось по Волге.
В полую воду из Унжи выплывали огромные плоскодонные баржи — гусяны, груженные дровами, и красивые, высокобортные баржи-беляны со свежеспиленным тесом. Все это лесное богатство, вывозимое с верховьев Унжи, Неи, Черного Луха, Шомохты лошадьми, готовилось для отправки на пойменных землях с помощью пилы и топора, снималось полой водой и перемещалось к месту назначения силами природы, без пара и электричества. Это была экономичная и чистая система природопользования.
После спада полой воды начиналась жизнь на пойменных лугах Волги. Удобренные илом луга давали буйный рост травам, и в июне—июле за версты слышался аромат цветущих лугов, а под Петров день уже начинался покос. На лугах вставали большие, ладно сметанные стога душистого, цветистого сена, по зимнему первопутку вывозимого в деревни или на городской базар. Вспоминаются эти обильные базары — по четвергам, когда возы сена стояли сплошной стеной от соборной площади до верхнего конца города на расстоянии почти двух верст.
Богатства Волги, казалось, были неисчерпаемы. В январе-феврале налима продавали на базарах рогожными кулями. Летом шел лещ, судак, и даже мерная, длиной около аршина, стерлядь.
Осенью из нижнего Поволжья завозили баржами фрукты. Горы черноярских арбузов, ящики яблок — антоновки, аниса, боровинки громоздились на Юрьевецкой набережной и раскупались нарасхват. В сентябре из лесов Заволжья крестьяне везли брусену (бруснику) и клюкву возами и продавали только ведрами.
Так одаривала волжская земля человека, пока он не наступил на нее тяжелой пятой технического «прогресса».
Волга всегда служила удобным, дешевым путем для перевозки грузов. С тех пор, как взамен бурлачеству появились пароходы и теплоходы, на Волге возникло мощное грузовое судоходство. Зерно и мука были основным предметом вывоза из Нижнего Поволжья в северные области страны. Хлебная торговля Волги были в руках миллионеров Башкирова и Бугрова — людей высокой инициативы и таланта. Недаром М. Горький был близко знаком с Бугровым и посвятил ему один из своих прекрасных рассказов. Эти два человека владели крупным сухогрузным и буксирным флотом.
В конце XIX в начале XX века по инициативе русского инженера В. Г. Шухова по Волге начался транспорт нефти с Каспия в нефтеналивных судах. Значение Волги еще более возросло.
Пассажирское судоходство на Волге до 1917 года было развито широко и держалось акционерными фирмами «Самолет», «Русь». «Общество на Волге», «Кавказ», «Меркурий». Кроме того, вверх по реке от Нижнего Новгорода до Юрьевца и далее по Ушке до Макарьева, а в полую воду — до Кологрива, бегали пароходики фирмы «Крепыш» — маленькие одноэтажные суда неглубокой осадки, легко преодолевавшие мелководье. Веселые случаи были на Унже: идет, шлепая плицами по воде, такой пароходик, а через Унжу неспешно бредет стадо коров. Что делать? Останавливается пароходик, капитан подает гудки, а коровам хоть бы что. Ну, приходится ждать пароходу!
Гудки пароходов ради удобства пассажиров были разного тона и высоты. «Самолетские» пароходы гудели низким, басовым тоном, «русинские» имели гудки высокого двухтонного звучания. Было далеко, за километры, слышно, какой пароход приближается к пристани.
И цвет пароходов был различен: «самолетские» — светло-розовые и на трубе имели яркую красную полосу; «русинские» окрашивались в бледно-розовый цвет. Пароходы «Общество на Волге» были яркого белого цвета и гудели мелодично, очень высоким тоном.
Лоция Волги была разработана очень тщательно, и, несмотря на перекаты, отмели и узкие места судового хода, аварий не было.
У пристани на набережной всегда высились груды товаров, аккуратно укрытые серым брезентовым пологом. Разгрузку и погрузку проводили «крючники». На их спинах закреплены «подушки». На них помещался груз, который человек поддерживал особым крюком. Сноровка и физическая сила этих людей поражала. Опытный «крючник» один выносил с парохода пианино.
При погрузке серых шпал на барже знаменитый юрьевецкий крючник Пашка на правом плече переносил три шпалы.
На набережной Волги, близ пристаней каждого пароходства, располагалось по нескольку деревянных лавочек-ларьков, торговавших расхожими товарами — хлебом, баранками, сахаром, табаком. Особенно много было любимого лакомства волгарей — соленой и копченой воблы — тарани.
Многие жители города, сел и деревень близ реки имели собственные лодки для поездки на рыбную ловлю, в заволжские рощи по грибы; а иногда и в далекие концы. В годы революции на лодках ездили за хлебом в низовья Волги за сотни километров.
В поволжских деревнях жили и работали большие мастера по строительству лодок разных размеров и типов. Строили плоскодонные объемистые дощаники, громадные многовесельные завозни, изящные чайки и легкие катера. Это было исконное, древнее судостроительное искусство. Но больше всего были распространены на Волге легкие лодки, основу которых составлял выдолбленный и разведенный над огнем ствол осины или липы. Такие лодки называли ботинками или ботырями, они очень подвижны и легки на ходу. До сего времени их можно встретить в глухих местах Керженца и Ветлуги.
Волга издавна была хранительницей русского народного искусства. Традиции зодчества, фресковой и иконной живописи, деревянной и каменной скульптур столетиями сохранялись в храмах и гражданских сооружениях.
Можно не говорить о крупных городах, но и в малых древних очагах культуры на Волге — Городце, Юрьевце, Пучеже, Балахне, Решме, Мячево пустыни — хранились бесценные образы древнего искусства, в тридцатые годы уничтоженные безжалостной рукой врагов отечественной культуры.
Размышляя об истории Волги дореволюционного периода, невольно удивляешься той гармонии и совершенству, которыми были пронизаны отношения между двумя великими природными силами — Волгой и человеком.
И вместе с тем приходится возмущаться беспечностью и бездумностью нашей, разрушающей эту великую гармонию.
В. ЧЕРКАССКИЙ, доктор технических наук, профессор Ивановского энергоинститута. Газета «Рабочий край» от 5 октября 1989 года.