Начавшийся днем дождь шел всю ночь. В природе существует много видов дождей: в народе их прозвали и «слепыми», и «косыми», и проливными, были грибные и грозовые, а этот был какой-то тихий. Водяная мелкая пыль, осаживалась с неба на землю, на крыши домов, где собиралась в капли, и стекали они вниз, падая с концов крыши на завалинки. И вот это падение капель, такое равномерное, вызывало ощущение, как будто кто-то просится пустить его в тепло погреться, просушиться, отдохнуть.
Под этот мерный стук я открывал глаза, слушал его и засыпал снова. Сон — великий дар природы, он отключает человека от действительности, приносит хорошие и плохие сновидения, уносит в совершенно иную жизнь и восстанавливает силы. Но наступает время пробуждения и причин для него очень и очень много. Одной из них был гудок, возникающий в предутренней тишине в строго определенное время. Кочегар в котельной, поглядев на часы, брал рукой рычаг и потянув его, открывал свободу пару, скопившемуся под давлением в котле. И он, вырвавшись через клапан и специальный медный сифон, укрепленный на высокой кирпичной трубе, оповещал жителей Слободки своим могучим голосом: «Просыпайтесь, люди, собирайтесь, на работу пора».
С первым гудком в бараках, во вновь выстроенных жактовских домах, в частных домах начиналась жизнь. Хозяйки, торопливо набросив на себя одежду, спешили к таганкам, примусам, керосинкам, разжигали печи и готовили завтрак тем, кто шел на работу. Доносились запахи жареной картошки, перегоревшего лука, звяканье посуды, стук ложек и вилок, сердитые голоса мужчин и женское воркование, детский плач и звук шлепков. Одним словом, барачная жизнь была слышна через тонкие перегородки во всей ее красоте и неприглядности.
Второй гудок кричал, требовал: «Выходи! Не задерживайся! Тебе еще идти надо! Опоздаешь — накажут». С этого момента начинали хлопать двери, слышался шум шагов, и люди в одиночку, и сбившись кучками уходили туда, куда их так призывно, так гневно звал гудок. Одни шли на лесозавод, другие на шпалозавод, третьи — в судоремонтные мастерские и в другие места, где работа шла по этому требовательному сигналу.
Третий гудок — начало работы, но это пока мне еще неизвестно. После него жизнь в бараках и домах снова замирала. Хозяйки, проводив своих тружеников, ложились досыпать, утихомиривались дети, и наступала тишина. Мне выросшему в небольшой деревушке, где у каждого двора росли белоствольные березы, в избе, где, кроме нашей семьи и редких гостей никогда не было много народа, где ни кто не заставлял вставать по сигналу, все это показалось странным, даже страшным и одновременно любопытным. Привыкший слушать из-за стены только шумное дыхание жующей свою жвачку коровы, блеяние овец, лошадиное ржание и петушиный крик, я был ошеломлен этим человеческим гомоном. Мне казалось, что в этот барак собрались жители всей нашей деревушки и о чем-то спорят, перекрикивая друг друга.
Вот только хозяева комнаты вели себя тихо. Они двигались почти бесшумно при свете маленького огарочка свечи, стоявшего в блюдце на столе, так же тихо говорили между собой. И хозяин ушел, не хлопнув дверью, а аккурат, но прикрыв ее за собой. Это был Сергей Осипов — рамщик с лесозавода «Красный Профинтерн», у которого мы прожили несколько месяцев. Мир не без добрых людей — он один из них. Окончательно проснувшись, я наконец-то разглядел ту комнату, в которую занесла нас судьба. Она была не очень большая, но в ней не было ничего лишнего и места хватило всем. Мы заняли почти ее половину и наши вещи были сложены в один из ее углов.
Часов в десять утра женский пронзительный голос в открытую наружную дверь барака на весь коридор прокричал: «Бабоньки, собирайтесь быстрей, берите заборные книжки, в ЕПО конфеты привезли в обертках. По полкило на книжку давать будут, бегите быстрей, а то очередь большая будет!» И снова началась суета: где-то стучали ящики комодов, где-то хлопали крышки сундуков, из потаенных мест доставались, неведомые мне, книжки и деньги и опять захлопали двери и женщины стайками, подобрав подолы кинулись к неизвестному мне ЕПО. Много позднее я увидел и узнал, что это такое.
На песчаном пригорке стоял большой, деревянный, на две половины дом с еще не посеревшими свежерубленными стенами и почти во всю его ширину на фронтоне висела большая вывеска, на светло-зеленом фоне которой выделялись черные буквы «Единое потребительское общество» — и более мелкими было написано «Магазин № 1 ОРСа л/з «Красный Профинтерн». Так я разгадал тайну трех таинственных букв. Перед обеими дверями магазина была площадка, на которую вели шесть ступеней — пристанище местных торговок ягодами и всех существовавших у него очередей.
Под эту площадку мы лазили и, копаясь в пыли, искали монеты, провалившиеся в щели и выпавшие в, толкучке из рук нерасторопных людей. Ведь сохранился он до сих пор и стоит на Глазовой горе, правда немного перестроенный, как и второй, что стоял когда-то в Старой Слободке на улице 25-го Октября, недалеко от клуба водников, как напоминание о далекой поре детства.
Память все уводит меня в сторону, а мне надо опять вернуться в тот барак, где родилась моя первая обида на слободской земле.
Спустя некоторое время с кульками в руках женщины стали возвращаться, послышались радостные детские голоса, зашелестели обертки и звучное причмокивание, разнесся какой-то неповторимый, незнакомый запах. Он щекотал в носу, во рту набегала слюна, в том запахе было что-то дразнящее и хотелось ощутить вкус того, что дали ребятишкам матери, и также вкусно причмокивать. Деревня никогда не баловалась конфетами, у нее в чести был сахар, а все остальное сладкое считалось баловством. Отец редко покупал нам даже леденцы, но что они представляли против конфет?
Наша хозяйка с утра ушла к своей родственнице и когда пришла и узнала о конфетах, ей уже их не досталось. Никто из соседок не догадался угостить приезжих, если не взрослых, то хоть маленьких этим ароматным чудом, да и осуждать их нельзя — время было трудное и все было на счету. На другой день я осмелел и вышел в коридор, а потом на улицу. Кто помнит бараки того времени, тот знает, что это такое. Деревянные, тесовые, с засыпанными опилками стенами, приземистые, со сквозным коридором, с общей кухней и плитой на четыре конфорки, с ведрами под умывальниками, с вечно шипящими примусами, стоящими на табуретках у каждой двери, с запахами пищи, помоев, беспрерывными визгами криками расшалившихся ребятишек, с бранью, проникающей через перегородки, с вечным гомоном людских голосов и обилием клопов, этих врагов человеческих номер один, с мирными чаепитиями и какой-то всебарачной дружбой.
Пусть кипят страсти чем-то обиженных, пусть соседка клянет, соседку за показавшееся недобрым слово, иногда распускаются сплетни, но если нужно, если кто-то посягнул на честь барачных жителей, забывается все и дается посягнувшему дружный отпор.
А пока я на незнакомой мне земле, маленькая песчинка, ничтожная по сравнению со всем миром, и сам представляющий целый мир. После ночного дождя везде были лужи, большие и маленькие, осенний ветер рябил их поверхность, а в них… плавали в большом количестве обертки от конфет, яркие, заманчивые, привлекательные. Осторожно оглянувшись, я собрал те которые, мог достать, и прочитал под крупной красной ягодой незнакомое мне имя «Виктория».
Эта нарисованная ягода была так соблазнительна, очень хотелось положить ее в рот, ощутить ее вкус и сладость, но бумажки были мокрыми и грязными, и желание мое не исполнилось. Дома я высушил их на плите, свернул пакетиками, в деревне их у нас называли «фантиками» и, усевшись в углу, стал играть ими. От высохших оберток шел тот же изумительный запах и я вдыхал его, и какая-то горькая детская обида возникала в моей душе. Почему, почему, почему мне не досталось ни одной; я не понимал, что существует распределительная система всего и вся.
До сих пор, развертывая очередную конфету в хорошей обертке, я вновь ощущаю этот запах — запах детства. И теперь уже маленькая обида, спрятанная где-то в глубинах памяти, кладет небольшое черное пятнышко на это воспоминание.
Г. Удалов, газета “Волга”, 29 июля 1993 г. № 85 (8045)