Описать эту улицу мне легче всего: я прожил на ней до призыва в армию, да еще немножко после войны, пока не унес меня ветер странствий в совсем иные края. Но описание ее я начну с бывшего Кривоезерского мужского монастыря, ибо его бывший двор и был двором моего детства.
Я не знаю точной даты его возникновения, но сужу по рассказам бывшего попа, с которым я столкнулся, когда пришел работать на завод, где он был просто разнорабочим, выметал опилки из-под пилорамы и, часто сидя в курилке пилоточного цеха, он рассказывал мне о его истории. Было ли это достоверно, насколько исторически точным было его повествование, я утверждать не берусь. Но я был еще юношей, верил всему, что говорили старшие, тем более бывший служитель культа, то не осудите меня па возможное искажение истории этого монастыря.
… Давным-давно, еще когда царь Петр I начал гонение на старую веру, когда раскольники тысячами со своими семьями бежали в глухие заволжские леса и строили там свои скиты, один из бежавших, дьякон одной из московской старообрядческой церкви совершил тяжкий грех: он утаил старого византийского письма икону Николая Чудотворца и, спрятав ее на груди, отстал от своих единоверцев и свернув в сторону от пути, по которому шел обоз на заветное Китеж-озеро, свернул по дороге на Юрьевец. Но, боясь стражи, обошел его стороной и почти в полной темноте ступил на рыхлый волжский лед, который вот-вот должен был тронуться, так как была очень ранняя весна.
Подгоняемый страхом, он чуть-чуть не утонул, попав в полынью, взмолился к Богу, пообещав ему искупить свой грех служением истинной вере православной. Дошла ли его молитва до Бога или его собственная расторопность помогла, но выбрался он все-таки на берег и, пройдя несколько километров, на песчаном холме, нависшем над озером, он нашел старую охотничью избушку, а в ней немного съестного припаса, плотничий топор и еще кой-какой скарб. Поблагодарив Бога, он устроился на ночлег, развесив для просушки свою промокшую одежонку. Утром, немного подкрепившись, он оглядел окрестности и решил, — что лучшего места на земле нет. Да и чего было желать лучшего — под боком озеро, полное рыбы, вокруг сосновые леса, где и зверье непуганое, и птицы видимо-невидимо гнездится, и грех свой в тиши лесной замолить можно, коль дал обет Богу — исполняй.
Вырубил он из молодой сосенки крест и водрузил его на крышу избушки, а икону повесил над входом и каждый день молился Богу за свое спасение, так как в эту же ночь тронулся лед па Волге, которая широко разлила свои воды, и только холм песчаный возвышался среди этого разлива. Умен был тот, кто построил эту избушку, видимо знал нрав реки великой. Кончились припасы и питался он только дарами земными — и кору глодал, и побеги молодые сосновые ел, и еще больше постился.
Проведал как-то его один житель юрьевецкий, захотелось ему узнать, откуда дымком смолистым тянет, и, увидев отшельника, живущего под крестом и иконой, благословился у него и разнес весть, что в округе, появился на берегу озера старец — не старец, а святой человек. Благая весть далеко летит, и потянулся к нему люд местный и стали селиться около него такие же подвижники веры Христовой мужского рода, и понесли им дары на пропитание жители городские и жители лесные.
С годами на этом же холме вырос сначала деревянный, а потом из камня построенный большой мужской монастырь и назвали его Кривоезерским. Были построены две церкви, одна большая пятиглавая, другая поменьше, красивая, для монастырской братии, и дом построили странноприимный, и покои для архиерея, и трапезную, и колокольню надвратную, и кельи монашеские, и пекарню, и просвирню. Строили добротно, на века.
Вокруг люди стали селиться, так и выросла в небольшом отдалении Слободка. Жил тут люд мастеровой, в вере крепкий, богобоязненный, и наполнялась большая церковь прихожанами по воскресеньям и большим праздникам, и богател монастырь от подношений верующих. Приезжали сюда грех замолить и дворяне, и люди богатые, и купцы именитые, и чиновники царские, высокого чина заслужившие, и пополнялась казна монастырская дарами обильными, и винами, и съестными припасами, и товарами красными, и монетой звонкой. Великая честь была прислониться губами к руке владыки-игумена здешнего, ничего не жалели корыстолюбцы, лишь бы совесть свою успокоить, подношением обильным грех свой замолить.
Среди двора монастырского и людей знатных хоронили, и склепы им ставили, и могилы ухоженные были. Суетен и грешен человек, живущий на земле, вот только на тот свет хочет попасть очищенным от скверны всякой, потому и хочет лежать после смерти ближе к церкви. Для простых смертных кладбище было за оградой, оно вытянулось над Вороньим долом и кресты железные ажурные хранили покой, благо земля была песчаная, сухая. А что человеку даже после смерти надо — да ту же самую сухую и теплую землицу, чтоб не мокли косточки и не гнили раньше времени.
Пришел как-то в монастырь странник из краев дальних сибирских, принес в мешке своем заплечном плод диковинный — шишку кедровую, как память о дереве необыкновенном и, показав ее игумену, сказал: «Посади это дерево в саду монастырском и усладу от этого поимеешь, и дерево это духовитое и вечное, и возблагодарит тебя Бог за это». Благословил его на это владыка монастырский и, вышелушив зерна-орешки, посадил их странник двумя прямыми аллеями — одну с запада на восток, другую с юга на север, и лелеял и холил ростки их нежные, но сохранил все и выросли с годами и превратились в могучие деревья.
В ту пору, о которой я пишу, они еще, жили, росли и каждые четыре года плодоносили на радость нам, ребятишкам. Только сад монастырский поредел и превратился в летний сад с раковиной для оркестра, круглой деревянной танцплощадкой, стрелковым тиром и летней сценой, с рядами деревянных скамеек, да парой киосков, где пивом в розлив торговали, да деревянным забором вокруг. Через летний сад шла та самая канава, о которой я упоминал, и заканчивалась она небольшим, с крутыми берегами, озерцом.
Летели годы, давно умер тот дьякон, умер и странник, менялись настоятели и братия монастырская, ведь ничто не вечно под луной. Над землей русской веяли ветры первой революции, потом началась война, а в семнадцатом грянул Великий Октябрь, и начались в слободской жизни большие перемены. В скором времени монастырь прикрыли, братия разбрелась по ближним и дальним селам, помещения приходили в упадок, и устроили власти районные или губернские в нем детскую колонию (от того и озеро наше в детстве мы звали Колонским), по потом и ее разогнали.
Позвали жители слободские еще оставшихся на свободе попов, и снова зазвучали под сводами большой церкви духовные песнопения. Даже меня водила на одно богослужение мать моя покойная. Меньшую церковь по чьему-то приказу разрушили до основания. Осталась только груда кирпича, занесло ее песочком да землицей и катались мы зимой с этого холмика на лыжах и санках, что нам было до нее, новому подрастающему поколению. Ведь это мы когда-то пели: «Долой, долой монахов. Долой, долой попов. Залезем мы на небо, разгоним всех богов».
На моей памяти два мощных трактора, обхватив тросами надвратную колокольню, свалили ее на землю, надеясь разобрать на кирпичи, но не та была кладка, так и осталась она, постепенно затоптанная ногами людскими в землю, в памяти как небольшой бугорок.
В трапезной устроили зрительный зал, в переходе, связывавшем кельи с трапезной было фойе, тут же на втором этаже, была библиотека, завком и партком. Клуб назывался «Красный факел». Это в нем мы смотрели и смеялись над незадачливым Чарли Чаплиным в «Новых временах» и «Огнях большого города», сопереживали Мустафе в «Путевке в жизнь», отражали в месте с чапаевцами атаку каппелевцев, валом валили на «Мы из Кронштадта», на «Щорса», снова смеялись над Ильинским в «Празднике святого Иоргена», в «Волге-Волге», уважали артистов Николая Крючкова и Бориса Андреева в компании с Ладыниной в «Трактористах» и с каким-то ребячьим восторгом пели «Крепка броня», играли в Чапаева и Петьку. Одним словом, бывшая монастырская трапезная дала нам очень много патриотического, героического и немало мы получили в ней пищи духовной.
В большой церкви одно время была школа КРО — комбинат рабочего обучения, жили в ней и сезонные рабочие — татары, большие любители опят, и наконец, в ней устроили пекарню, правда, печи были в пристройке, а в самой церкви был склад муки.
В кельях прорубили большие окна, сняли с них крышу, на толстые стены надстроили второй деревянный этаж и получился двухэтажный семиподъездный дом. Дом №3 по улице Урицкого. Были в это время еще два кощунства: это ограбление могил архиереев, похороненных у стен церкви, а затем и сбрасывание крестов. Я помню имя и фамилию того, кто это делал, но не хочу называть.
Всё менялось в жизни и устоявшиеся вековые обычаи и даже нравственность, духовное наследие предков. Мы, наконец, получили новую квартиру, светлую, просторную. Свежерубленные стены источали запахи смолы, места хватило всем. Отец работал на заводе кочегаром, родилась сестренка Елена. Я знакомился с ребятами нашего двора и постепенно обретал товарищей, друга я нашел чуть позднее.
Что же представляла собой улица Урицкого? Начиналась она от обрыва над ручейком, соединявшим Кривое и Лопенное озера. Если встать спиной к озеру, справа было деревянное здание (бывшая просвирная), потом столовая, большой двухэтажный кирпичный дом, в котором в то время была заводская контора, а на верхнем этаже жили служащие, небольшой участок земли, занятый огородами, и склад, за которым были большие заводские ворота и проходная, вплотную примыкавшая еще к одному большому складу. Здесь и кончались постройки. Дальше шел высокий, из тонкого подтоварника забор.
Слева был клуб «Красный факел», а за ним, разделенный проходом с полукруглой аркой, стоял наш дом, огороженный с фасада во всю длину палисадником, в котором густо, ровными, рядами росли желтые акации с одуряющими запахами весеннего цветения и самое любимое козье лакомство. Они все лето стояли обгрызенными от земли до высоты козьего роста, но не засыхали, очень были живучи.
Самым большим украшением улицы были стройные клены. Их цепочка тянулась также во всю длину дома, а под их сенью был проложен деревянный тротуар, точно такой же был и на противоположной стороне. Дальше улица была односторонней, если не считать небольшой кузницы, стоявшей на пригорке. Она продолжалась новым двухэтажным домом, за ним был тот самый магазин ЕПО и дальше опять новые дома, и кончалась она еще одним большим домом. В народе его прозвали «пожарным». Все дома шли в один ряд, т. к. слева было то самое болотце, за которым стояли бараки. Справа был Вороний дол — мелкая долина, заливаемая в половодье талыми водами, и зараставшая летом «куриной слепотой», отчего он был ярко-желтым.
Справа от магазина уцелела небольшая осиновая рощица. Все эти новые дома стояли на бывшем кладбище и, нередко копаясь в песке, мы находили истлевшие гробы, кости, черепа и, чего скрывать, растаскивали их. В самом конце улицы стояла баня с парной и там же была парикмахерская с единственным парикмахером и висящим над зеркалом лозунгом, который гласил: «Одеколон — это не роскошь, а гигиена!» Против «пожарного» дома через весь Вороний дол протянулся высоко поднятый деревянный мост, по которому никто не ездил, да и пешеходы ходили с опаской. Был он какой-то ненадежный, шаткий и в нем не хватало настила.
Наш подъезд был прямо напротив церковной паперти, всего 15—20 метров, иногда она была открыта и меня почему-то пугала своей гулкостью. Если есть дом, то есть его обитатели и, конечно, двор. Двор нашего дома был бывшим монастырским, но уже застроенный стандартными доморощенными сараями. Росли тут две старые липы, крученный-перекрученный вяз и за сараями соседствовали вместе клены, сосны и рябины.
Веселое было время, и жилось весело. И хотя страна кипела в бурном котле индустриализации, ставили рекорды, родилось ударничество и затем стахановское движение, все славили великого вождя, на нее надвигалась беда — голод. Я очень хорошо помню это время — время страдания матерей, не имевших возможности накормить детей, время смертей от истощения, время болезней и особенно дизентерии от съеденной с голодухи зелени. Не один крест вырос на слободском кладбище. Это время и моего сиротства. Сначала, в марте тридцать третьего, умерла мать, а летом, в августе — отец.
Сколько же было в этом нашем доме ребятишек — всех не упомнишь, но тех, которые были товарищами, друзьями в то нелегкое и последующее время, надо перечислить, может живет еще кто-нибудь в Юрьевце, а некоторых уже нет. Это Аркаша, Леня, Лида Балаевы, Анна, Витя, Юра, Надя Семины, Коля Голубев, Борис и Валентин Мироновы, Лиля Уткина, Лиля Панова, Женя Годаев, Поля (Аполлинарий) и его братишка Костюнины, Павел и Анатолий Грачевы, братья Шмелевы, Юра Захаров, и много, много других.
Я очень часто их вспоминаю добрым словом, это тоже часть улицы Урицкого, частица Слободки, частица моего сердца. В мире все относительно, материя не исчезает и не возникает из ничего, материальны и мы, на земле живущие. Но пока одушевленная материя существует, будет жить и память — великий человеческий инструмент.
Г. УДАЛОВ, газета «Волга», № 94, 96, 101, 1993 год.