Все реки, текущие на Земле, куда-то впадают. Мелкие в озера или реки побольше, а те в свою очередь в большие реки, а тем ничего не остается как добраться до моря или океана. И рождаются они по-разному. Иные бегут от ледников, с высоких гор, в узких теснинах, бурные, своенравные, вырываясь на равнину. Они несут с собой кристально-чистую воду. Холодная вода, согреваясь под солнцем, дает жизнь всему окружающему, в том числе и людям, заселившим ее берега. Другие, рождаясь в болотах, или питаясь подземными родниками и ключами, бьющими из-под земли, текут более плавно, неторопливо, степенно, как и подобает равнинной реке. Грозны они только во время весеннего разлива, да в пору осенних затяжных дождей.
Все лето несут на себе пароходы и баржи, плоты и лодки, великое множество лодок весельных и моторных, и белыми лебедями плывут по их просторам яхты, но это если река судоходная, а если она маленькая-то это украшение местности, по которой она проложила свое русло. Это радость для ребятишек всех поколений, живущих на этой речке или речушке. Иные из них так и текут безымянными и нет их на географических картах.
Сколько их таких в России, никто и не знает, но они все — источники жизни, источники успокоения души, источники нравственности. Разве не отдыхает душа человеческая, глядя на их течение, быстрое или медленное, не тает ли она, глядя на заросшие кустарниками или лесом, травами, или покрытые золотистым песком берега. А сколько удовольствия доставляет рыбалка, сколько воспоминаний о ней летом.
Самоочищаясь сами, они очищают и души людские, На их берегах уходят вдаль все жизненные тревоги, городская суета кажется мелочной, а мощь большой реки рождает какое-то торжественное созвучное времени настроение. Человек без остатка отдается природе, ее великолепию, ее красоте. Ведь мы сами — дети природы, а реки — наши кормилицы.
А чем хуже их озера — огромные и таинственные своим глубинами, малые и задушевные, раскинувшиеся в глубине лесов, от того почти всегда спокойные, скрытые постоянно от людского взора и более обитаемые, глубокие, и- мелкие, рыбные и пустые, пресные и соленые, лежащие на равнинах и в глубоких черных чащах. В них живет свой отличный от рек, морей и океанов подводный мир, другая растительность покрывает их берега, и все это тоже на пользу человеку. А разве не надо вспомнить и говорливые ручьи и ручейки, одни рождаются весной и умирают вместе с ней, другие неугомонно хлопочут целый год, питая все те же речки и озера. Хвала им — вечным труженикам природы.
Но передо мной часто встает вопрос, а благодарен ли им всем вместе взятым человек, и как-то непроизвольно напрашивается ответ — нет. Где-то засыхает родник — некому его очистить, где-то понастроили на берегах животноводческие фермы, они своими удобрениями и отходами травят речку, убивая в них все живое. На берегах больших рек понастроили химические гиганты и вся отрава идет в нее. Великую Волгу — превратили в большой отстойник, отняв у нее возможность к самоочищению, понастроив громадные плотины и замедлив ее державное течение.
Даже пароходы и теплоходы, казавшиеся такими большими, такими красивыми на прежней Волге кажутся мелкой сошкой на поверхности водохранилища, или морей с такими названиями, которые совсем не звучат. Не Волга стала, а запас воды для гидростанции. Украли ее у живущих на ней сейчас и у потомков, и все сделал человек во свое благо, только когда делал думал задним умом. А кому за это расплачиваться? Да его же детям, внукам и правнукам.
Вот и я считаю, что у юрьевчан тоже украли и не одну, а две реки сразу. Что они видят сейчас перед собой за гранитной дамбой? Да просто водное пространство. Я, сколько раз бывая в Юрьевце, так и не увидел больше ни Волги, ни Унжи, даже не смог разглядеть, где же она теперь впадает в Волгу, Да и многие, старожилы юрьевецкие и жители бывшей Слободки вряд ли угадывают то место, где когда-то стояли запани, а по Унже сплошным потоком плыл с верховьев лес. На запанях он превращался в длинные цепочки плотов, и трудяги-буксиры, эти волжские чернорабочие, стуча по воде плицами колес, развозили их по всей реке вверх и вниз.
Исчез ее противоположный берег с зарослями ивняка, исчезли заволжские леса, пропали из вида купола, когда-то венчавшие их золотые кресты, не дымят больше трубы лесозавода, вообще сошла с лица земли Слободка — место моего детства, родное место слобожан старшего поколения, живущих теперь в большинстве на Глазовой горе и частично в городе. Мне кажется они часто смотрят туда с высот Юрьевецких гор и о многом сожалеют. Ведь по их родным улицам теперь никто, кроме рыб не прогуливается. Исчезли грибные места, лишь кое-где только остались верхушки Асафовых гор, исчезли и озера: Стайгош — слободская гордость, озера Черное и Кривое, а вместе с ними и речка Лопениха, канули в полном смысле в воду.
У слобожан, выходит, украли больше, чем у юрьевчан, пусть не в обиде они будут, кроме прекрасных озер у них украли на одну речку больше. Хоть и маленькая она была, длиной всего в один километр и впадала испокон веков в Кривое озеро, но она до сих пор живет в моей душе, как какой-то символ малой Родины. Вот мой друг с детства, с которым мы дружим до сих пор, хотя и живем в разных городах, офицер-фронтовик Иван Тихонович Куванов, хлебнувший и от войны и жизни сполна, видимо, прочитав в нашей газете напечатанные летом «Древнюю хронику» и «Старую легенду», написал мне: «Друг, Андреич, напиши что-нибудь о Слободке». Она, я знаю, тоже живет в его душе и сердце, но я хочу, исполняя его просьбу, написать все же не о Слободке, а о маленькой речушке Лoпенихе — ведь она тоже ее часть.
Чтоб попасть на Лопениху, надо было проплыть по Кривому озеру, давшему название когда-то знаменитому Кривоезерскому мужскому монастырю. Для этого надо всего-навсего взять из сарая весла, пройти сотню метров по улице Урицкого, которая кончалась крутым обрывом над ручьем, соединявшим две его неровные части, спуститься по тропинке, идущей мимо зарослей черемухи к лодке, вставив весла в уключины, отплыть на середину. Один берег озера песчаный и крутой, он зарос столетними соснами, упорно державшимся на такой непрочной почве своими выпирающими из земли узловатыми корнями. От них озеро у этого берега почти всегда в тени и кажется задумчивым. Чуть дальше над ним дымится «Пьяная печка» — кто прозвал ее так не знаю, но в ней сжигаются все отходы лесозавода: рейки, горбыль, опилки, которые не поглотила котельная. Этот берег — любимое место детворы зимой. С каким наслаждением мчались мы когда-то на лыжах и санках, с этой крутизны на озерную гладь.
Другой берег много ниже, зарос в дальней его части осинником, прибежищем красноголовых боровиков в грибную пору, но большая его часть покрыта могучими дубами, которые росли на так называемых «гривах». В отличие от сосен они кажутся мрачными, под их сенью темновато и жутковато. Но, боже мой, какие там вырастали белые грибы — настоящие лесные красавцы, не едал я их уже лет сорок, остались только воспоминания.
За одной из таких «грив» была тихая заводь. В ней никогда летом не шумели сильные ветра, и она зарастала по всей поверхности твердыми темно-зелеными листьями, среди которых с восходом солнца из-под воды показывались и распускались дивные, белоснежные внутри, бутоны лилии. В них сверкали капельки росы и казалось, что они полны жемчуга, а рядом толпились их придворные — желтые кувшинки. И властвовала здесь всегда красота, тишина. Ветер, задержанный дубами, слабел и только изредка поднимал рябь на воде, где еще было чистое пространство. В пору цветения шиповника который рос сплошными зарослями на другом берегу заводи, вся поверхность воды была усыпана розовыми лепестками и это сочетание красок — розовой, желтой, белой, зеленой и темно-голубой, упавшей в воду с неба, всегда рождало в людских сердцах что-то возвышенное, чистое, непорочное.
Природа — это лекарь суетности бытия человеческого. Летом берег краснел от множества плодов, а зимой на белом снегу эти плоды краснели как капли крови, и кормилась там всю зиму неисчислимая пернатая рать.
Но если миновать завод и проплыть вдоль берега дальше, попадешь в устье речки, той самой Лопенихи, о которой мне захотелось написать. Она, нанеся с течением большое количество песка, соорудила первую свою преграду — перекат и тихо, спокойно вливается в озеро. Если поэнергичнее поработать веслами, то, преодолевая течение, можно проплыть всю за полчаса. Но никогда не надо торопиться, всю ее прелесть можно оценить только в медленном созерцании, она для души, для свидания, для успокоения. Если плыть против течения, правый ее берег более однообразен, он невысок, какой-то округло сглаженный и зарос колючей ежевикой, ивами и травами. Кое-где видны места рыбацких костров, к воде протоптаны тропинки. Но самая главная тропа вдоль всего берега ведет к Ушке, она протоптана нашими босыми ребячьими ногами, а за ней широкий заросший цветущим разнотравьем луг, и тянется он до конца тропы.
Левый берег более крут, ивам приходится держаться с трудом, они склонилась над речными струями и полощут в них свои ветви и кажется живут они одним желанием остановить, задержать эту бегущую мимо них речку. Этот берег мне нравится больше, он кажется более диким, Но главной его достопримечательностью был нависший в самой крутой излучине глинистый обрыв, здесь всегда в полную воду, вода, с силой, ударяясь в берег, подмывала его, и большие глыбы земли рушились, поднимая сверкающие на солнце тысячи брызг.
И красиво, и страшно. Это борение реки с берегом. У его подножия был самый большой водоворот. В его воронку попадало все плывущее, в ее краях бешено крутились и небо, и облака. Летом обрыв обживали ласточки-береговушки. Их норы гнезда были полны птенцов, и родители день-деньской крутились над ним, то и дело ныряя в норы, кормя своих бескрылых еще птенцов.
Сила речных струй всегда вызывает восхищение, и мы пацанами уже в более спокойное время часто, свесив с обрыва свои головенки, безотрывно смотрели в темную воронку водоворота с потаенным страхом и никогда там не купались! В конце концов речка упиралась в никуда, она не сужалась, а просто упиралась в перемычку шириной метров в пятьдесят, отделявшую ее от Унжи, и сразу же в ней начиналось течение.
Мы долго недоумевали, почему истока нет, а речка есть. Обследовали все я не нашли ни одного ключа, бьющего под водой, и только однажды мой друг Колька Голубев уверенно сказал, что воды Унжи проникают через песчаный слой, лежащий под перемычкой и постоянно зимой и летом питают ее. О, Колька был голова, и я до сих пор согласен с его догадкой.
В самом конце речушки была вязовая роща, она всегда вызывает во мне какую-то неприязнь. Стволы вязов были шершавы, скручены какой-то силой и обросшие узловатыми наростами, корявы Листва на них была тоже шершавой и темной. Гораздо лучше бы там расти березкам, от них было бы светлее и много веселее, но природа устроила так, что плывя вверх с мажорным настроением, увидев эту рощу приходишь в минорное, жаль что кончилась речка, жаль чего-то терять, а повернешь назад — все наоборот. И выплываешь в озеро снова с хорошим настроением, и оставляешь у себя его надолго.
Может быть это и есть суть маленькой речки: давая одно, отнимать его и дарить отнятое снова — живи человек и радуйся, и знай, что в мире есть место всему — и плохому и хорошему, но хорошее живет дольше, хорошее это от той природы, которой ты окружен, частью которой ты являешься.
Последний раз я проплыл по этой речке с начала до конца и обратно и видел ее красоту в час прощания и с ней, и с девчонкой, со своей первой юношеской любовью. Это был и час первого свидания и час расставания. Случилось это 21 августа 1942 года. На другой день я отправился в армию, а время было суровое. Вот и пригласил я ее покататься на лодке. С какой-то боязнью она согласилась, и не надо этому удивляться, ведь ей только двадцать дней назад исполнилось пятнадцать. И воспитывались мы в другое время. Все время пока я был на фронте мы переписывались, потом встретились после войны, но судьба развела нас, оставив друг друга в памяти.
Речка Лопениха умерла в пятидесятые годы, даже не понимая, что прибывающая интенсивно вода не весенний разлив, а ее погибель. Скрылись ее берега, и уже постоянный слой воды сомкнулся над ней. Женщина, провожавшая меня, умерла три года назад от неизлечимой болезни, но я до сих пор помню тот день, тот час, что мы провели на этой маленькой речке.
Да не осудит меня мой друг Иван, что написал я не о Слободке, а как видно о чем-то своем личном, Но и личное — это все же общая память об ушедшем назад. Память дана человеку, чтобы он отдал свое прошлое будущему и на его ошибках учились жить другие поколения.
Г. УДАЛОВ, газета «Волга», 26 января 1993 года, № 9
От редакции: автор называет любимое место отдыха, запомнившееся ему с детства, Лопенихой. А вот старожил Слободки, его первая учительница, директор музея ДОКа Вера Михайловна Одинцова, показав мне карту Слободки, составленную по воспоминаниям слободчан, доказала, что такой речки не было. Была речка Беляиха и озеро Лопенное.
Председатель районного общества краеведов Борис Алексеевич Владимиров, составивший карту на основе документов, не слышал ни о Беляихе, ни о Лопенихе. На его карте речка называется Камышиновка.
Скоро сорок лет, как Слободка ушла под воду, но с кем бы из старшего поколения ни разговаривала, все они вспоминают красоту этого края: множество озер, речушек и ручьев, не имевших названий. А может быть, они не имели лишь официальных названий, а среди детворы, местного населения эти названия жили.
Если учесть, что накануне затопления в Слободке жило 12 тысяч человек, а большинство из них переселилось в Юрьевец, то, я думаю, бывшие слободчане откликнутся и помогут установить истину.