Отрывок из книги «Три века, две судьбы», автор Марк Николаевич СМИРНОВ.
В 1946 г. перевелись мы с приятелями моими в пятый класс средней школы №2. Учиться сразу стало сложнее, появилось много новых предметов, каждый из которых вел отдельный учитель. Один из них, ботаник П. Сбоев, по словам мамы, был знаком с моим покойным отцом. Однако ни он, ни я не заговаривали об этом. Пожалуй, на одном из его уроков Юра Турилов, с которым мы сидели за одной партой, принес с собой винтовочную пулю и ковырял ее, сидя у стены. Вдруг раздался взрыв — соседа моего закрыло облако дыма: пуля оказалась разрывной. Юра растерянно смотрел на свои пальцы, с них капала кровь. Учитель молча взял его за шиворот и повел из класса. К счастью, все обошлось благополучно. Пятый класс запомнился этим происшествием и английским языком, который мы начали изучать.
На горе Белый город у меня появились и новые друзья: братья Семеновы, Виталий и Станислав, а также Витя Губин, добродушный тихий паренек. Однажды он принес на руках мою сестру — трехлетнюю Галину, которая, играя в 300 м от дома, близ железного хлама, опрокинула на себя железную рейку, сломавшую ей ногу.
Появились новые увлечения. С Юрой мы построили байдарку, на которой плавали по Волге, форсировали ее, заплывали в Унжу. Зимой создали из подручного материала буер и по первому льду, сковавшему Волгу, коньки буера легко скользили, а мы с восторгом рулили парусом, сшитым из старой мешковины. У друга моего были золотые руки, мастеровитость его проявлялась с детских лет, и он (забегая вперед, скажу) после нескольких попыток поступить в вузы, причем в медицинский и сельскохозяйственный поочередно, все же пополнил ряды рабочего класса, где по-настоящему обрел себя, заслужив почет и уважение работой на одном из заводов Ростова — на — Дону.
Книги о приключениях, путешествиях очень занимали меня. Я много читал Жюль Верна, Маин Рида, Джека Лондона. Всех нас привлекала романтика моря. Однажды мы в возрасте 12 или 13 лет пошли с Юрой к какому-то врачу и спросили его, можем ли мы рассчитывать на поступление в морское училище. Он посмотрел на нас и оценил положительно моего друга, а про меня, довольно щуплого и малорослого, как-то очень прямо и грубо выразился чуть ли не «брак». Идя домой, я с трудом сдерживал слезы. Удивительно то, что ни в детстве, ни в юности я не болел ничем, по крайней мере, не помню дорогу в поликлинику узнал только в 40 с лишним лет, т. е. здоровьем отличался хорошим, может, тот полуинтеллигентный врач был неправ?
В августе 1949 г. меня отправили в пионерский лагерь, который располагался на берегу Волги близ деревни Быстрицы на границе с Кинешемским районом. Место живописное — вокруг раскинулся сосновый лес, под сень которого тихо тем светлый ручеек, к которому утрами мы бежали умываться. Почему-то я часто вспоминаю несколько округлых валунчиков лежавших на глинистом дне этого ручейка. В народе и лагерь, и место его расположения именовались «Мячево пустынь». Думается, что в отдаленные времена здесь жил какой-то отшельник (пустынник — Мячев?). Невдалеке на волжском береговом откосе легко обнаруживалась площадка, так называемая Царицына Горка, тоже легендарное место, по преданию, на это место выходила проплывавшая по Волге царица, кажется Екатерина II., чтобы полюбоваться окрестностями. Позже здесь был сооружен то ли памятник, то ли памятный знак, в период революционного варварства уничтоженный. Из Юрьевца в лагерь везли нас почему-то в тесном трюме небольшого баркаса. Позже, когда я впервые услышал песню (уже будучи студентом) «Ванинский порт», то вспомнил наше тогдашнее трюмное путешествие. Жизнь лагерная с ранними побудками, линейкой, играми, походами была интересна, увлекательна. В один из таких походов, вверх по Волге, мы ночевали в палатках, варили кашу на костре, купались. С двумя такими же, как я, хлопцами, переплыли волжскую протоку до острова, где в период смуты XVII в. было сражение с поляками. Наш руководитель бранил нас, но мы, немного отдохнув на отмели острова, благополучно приплыли обратно, чувствуя себя героями. В свои тогда 14 лет я был всего 140 см ростом, сейчас мой внук Саша такой же в 8 лет.
В 1947 или 1948 гг. отчим брал меня однажды с собой в г. Иваново, где он ежегодно сдавал бухгалтерские отчеты. В Кинешме я впервые познакомился с паровозом — поездом, а в Иванове — с трамваем и другими принадлежностями сравнительно большого областного центра. Посетили мы театр, слушали оперу «Садко», присутствовали на всесоюзных юношеских соревнованиях по боксу. Жили в гостинице в центре города. Почувствовал особый угледымный, близкий к поездному, запах настоящего города, подивился большим магазинам, спешащему по своим делам множеству людей.
В 13-15 лет мы трое, Лева Зайцев, Юра Турилов и я, стали активно посещать Юрьевецкий дом пионеров. Сначала занимались в кружке морского моделирования (кстати, Лева, окончив школу, продолжил учебу на кораблестроительном факультете Горьковского института инженеров водного транспорта, пишу название вуза по памяти). Позже пошли в шахматную секцию. Участвуя в соревнованиях, я заслужил четвертую категорию по шахматам. Нас троих и ещё несколько человек, в том числе отличника из нашего класса Бориса Ушакова, в августе 1950 г. поощрили экскурсионной поездкой в г. Горький. Побывали мы на каком-то гвоздильном производстве, фабрике по обработке и покраске кожи, в художественном музее. Все это было внове, интересно, но не увлекало. С окончанием экскурсий мои друзья вернулись в Юрьевец, а я самостоятельно отправился вниз по Волге в г. Лысково в гости к дяде Сергею (который написал часть 1 этой книги). Плыл на проходе в III или IV классе. Здесь же ехали и цыгане, среди них находилась совсем юная ослепительной красоты цыганка в ярко-красном одеянии, беспрерывно перемещавшаяся в свободном от людей пространстве пароходной палубы.
Пристань «Лысково» от города Лысково отделяло тогда обширное луговое пространство протяженностью в 3-4 км. Дядя Сережа и тетя Шура приняли меня радушно, хорошо кормили. Помню, мне нравился хлеб с намазанным на него сливочным маслом, это масло на нашем столе (в Юрьевце) встречалось, по-видимому, редко. Ходили с дядей рыбачить на небольшую речку, но, кажется, неудачно; ездили на левый берег Волги и побродили по стенам оставленного разрушаться, когда-то мощного Макарьевского монастыря. На прежде несокрушимых стенах и кровле построек по-хозяйски расположились поросли молодых березок. Некоторые постройки были скрыты густо разросшейся дикой древесно-кустарниковой растительностью. Кирпичная кладка замшела и рассыпалась (подробно об истории этого монастыря см. в главе 15, части I книги). У дяде Сережа была хорошая библиотека. Читал «Войну и мир» старого дореволюционного издания с цветными иллюстрациями — вкладками и прозрачными предохраняющими рисунки дополнительными листочками. Полуторанедельное «гощение» в Лыскове оставило у меня приятные воспоминания.
В 1940-х начале 1950-х гг. по Волге, мимо нашего города, сходили самые разнообразные суда и суденышки: пароходы со шлепавшими с обоих бортов колесами — это были «местные», курсировавшие между Горьким и Кинешмой навстречу друг другу небольшие однопалубные «Сура» и «Красная Чувашия» и один допотопный, кажется, «Изумруд» с одним большим во всю корму гребущим колесом. Дальние и сверхдальние пассажирские суда — огромные трехпалубные, белые, как лебеди, — носили и многозначительные имена «Иосиф Сталин» «Клим Ворошилов», а также «Валерия Барсова.» К нашей пристани эти пароходы пришвартовывались на очень короткое время, а то и проплывали мимо, надменно поблескивая начищенными медными деталями. И я, и мои друзья читали, иногда практически бессистемно, самые разнообразные книги, рекомендуя наиболее понравившиеся друг другу. Я был записан и в детскую и во «взрослую» библиотеки. Читали мы «Тридцать три оказии» и «Двенадцать стульев» с «Золотым теленком», истрепанные донельзя — по-видимому, в те годы эти книги не переиздавали, и «Девятнадцать на девять», и «Бои в Финляндии» и «Всадник без головы», и «Три мушкетера», и «Последний из могикан», и «Следопыт», и «Айвенго», и «Янки при дворе короля Артура» и «Великий Моурави», и «Инсургент», и «Тихий Дон», и «Хижина дяди Тома», и «Приключения Тома Сойера и Гекльбери Финна». Из этой плеяды книг особенно увлек нас образ Гекльбери Финна с его плаванием по Миссисипи. И мы с Левой Зайцевым однажды летним днем оттолкнули от берега какую-то бесхозную, безвесельную лодку и медленно поплыли вниз по течению нашей родной, ещё не обезображенной Волги. Последователям Финна было лет по 11-12. Течении относило нас все дальше и дальше от берега, стало страшновато — Юрьевец уже скрылся из вида, тревога постепенно овладевала нами, все более и более. Заметив впереди «по курсу» какую-то «гребущую» к правому берегу лодку, мы начали кричать и звать на помощь. Лева, несмотря на свою обычную бойкость, задиристость, здесь оказался в крике азартнее и жалобнее меня, хотя я никогда не причислял себя к храбрецам. Возможно, он реальнее представлял наше будущее, если мы срочно не остановим свое плавание. Бравые волгари нас заметили и услышали наши крики, подплыли. Лева мертвой хваткой вцепился в корму спасительной лодки, и нас с усмешечками-штучками благодетели наши подбуксировали к берегу. Мы, по глупости детской, до конца не осознали грозившей нам опасности. Неуправляемая лодка, выйдя на фарватер, вполне определенно попала бы под колеса парохода, а то и под винт мощной самоходки: могла быть опрокинутой бортовой волной и пр. Спасли нас силы небесные, пославшие поздних вечерних волгарей во спасение отроков неразумных.
Исключительное впечатление произвели на меня «Лесная газета» В. Бианки, где со знанием дела, красочно описывались охотничьи «подвиги» универсального немврода Сысоя Сысоевича; «Записки охотника Восточной Сибири» А. Черкасова и особенно «Записки ружейного охотника Оренбургской губернии» И. Аксакова. Восхищался я и Дерсу Узала, мастерски изображенным В. Арсеньевым. Много позже мне довелось познакомиться с человеком, лично встречавшимся с этим неподражаемым и героическим Владимиром Клавдивичем Арсеньевым. Вероятно, книги оказались главнейшими «виновниками» того, что я стал охотником, а позже и охотоведом.
Учась в восьмом классе, я подружился с деревенским пареньком Ваней Липатовым, поступившим в наш класс. Он жил у родственников на нашей горе. Это был настоящий Иван из русских народных сказок: добродушный, приветливый, слегка меланхоличный, располагавший к себе с первого взгляда. Ваня оказался заядлым охотником, он уже добывал рябчиков и вяхирей. Однажды осенью пригласил меня к себе в деревню за 25-30 км от Юрьевца. Попали на какой-то сельский праздник. Даже выпили браги самодельной, гуляли вечером в компании местной молодежи. Отправились наутро в лес с одностволками. И, о чудо! Заметили издалека сидящего на сосне петуха-глухаря. Как мы сумели подкрасться под самое дерево, не помню — это была редчайшая удача, ударили враз из двух ружей. Глухарь мешком повалился вниз. Надо было владеть, с каким восторгом мы смотрели на упавшего сверху хозяина окрестных клюквенных болот.
Как и другие ребятишки с нашей горы, я с ранней весны включался в рыбалку на удочку. Вставали пораньше и, накопав на старых свалках жирных червей, бежали к пристани. С лодок, причаленных и ее мосткам, бросали в Волгу свою простейшую снасть, обходясь без удилища, т. е. держали леску в руке, ощущая поклевку безо всякого поплавка. Клевали обычно мелкие, не более нашей ладошки, окуньки. А в 8 часов устремлялись в школу; спасали нас от опозданий только резвые наши, не знавшие усталости ноги. Однажды отчим договорился с живущим на нашей улице мужиком по фамилии, кажется, Задонский, умелым рыбаком, содержавшим лодку. Вместе с ним целую ночь мы плавали по Волге, промывая стерлядку. Поймали, вероятно, «около ведра». Помнится, вкус ее был необыкновенный. В нынешней Волге стерлядь есть ли?
За шесть лет учебы в двух средних школах Юрьевца (два последних года мы учились в школе №1) мне запомнились, преимущественно по прозвищам, только некоторые из учителей, чем-то выделявшиеся в среде аборигенного «учительского корпуса» К ним можно, на мой взгляд, отнести учителя географии, которого мы звали Копченым. Действительно, это был всегда загорелый, сухопарый, подвижный субъект, по старинке США именовавший САСШ. Географию знал он хорошо, видимо, любил свой предмет и успешно передавал нам это чувство нам. Мне география нравилась, изучал ее с удовольствием, запоминал легко. Как будто предчувствовал, что придется в будущем поездить по Отечеству из края в край. Учительница по русскому языку и литературе Анна Сергеевна Никитина была замечательным в своем роде человеком. Еще в начале XX в. окончила высшие (Бестужевские) женские курсы в Петербурге, а затем училась в Германии в Лейпцигском университете, по свидетельству Л. Л. Поляковой (1984), в 1906 г. она поступила в Юрьевецкую женскую гимназию преподавателем литературы и истории. После революции осталось учительствовать в этой же школе, получивший наименование средней школы №1. Моя мама училась у нее, и мои посчастливилось изучать русую словесность под руководством уже 70-летней Анны Сергеевны. При очень малом росте и чрезвычайной полнее она ходила с трудом, переваливаясь с ноги на ногу, злые школьники прозвали ее Бочкой. Уроки вела только сидя, прекрасно знала свой предмет, спрашивала нас строго, и поэтому мы старательно (в частности, я) изучали произведения отечественных писателей, запомнили на всю жизнь даты их рождения и смерти. Хорошее знание литературы чуть не сыграло со мной впоследствии злую шутку, но об этом позже. Учительница проявила ко мне определенное доверие, дав прочитать, как бы по секрету, небольшую по объему кнопку Ромэна Роллана «Сталин». Из этой книги я запомнил сакраментальное выражение француза о герое, изображенном им: «Человек с лицом рабочего, головой ученого и в одежде солдата». В учебнике литературы Есенину и Достоевскому отведено было по три строчки, обоим были «приклеены» ярлыки упадничества, а Есенин объявлялся певцом кулачества и кабацкой жизни (примерно так). Анна Сергеевна была хорошо знакома с тетей Надей Смирновой-Жилиной и с бабушкой Анной Михайловной, помогала последней писать письма (см. главу 13 части 1 настоящей книги). Учитель математики (алгебры, геометрии, тригонометрии) Василий Иванович Рубинский (не из той ли происходил семьи Рубинских, о коей упоминает в главе 4, части 1 Сергей Николаевич?), крупный мужчина с припухшим лицом, чуть выпученными красноватыми глазами. Ходил в потертом сером костюме, всегда бодро «влетая» в класс, с треском бросал на стол такой же видавший виды серый пухлый портфель и, похаживая по классу, давал нам свои строгие уроки. За домашние задания и контрольные работы с каким-то торжеством он ставил нам, малоспособным математикам, красными чернилами единицы во всю страницу — «1 (единица)», подчеркивая это размашистой линией. Он был обладателем сразу двух прозвищ — Вася-кот и Рубакин, а также имел орден Красной Звезды — очевидно, уже за боевые заслуги. Нельзя сказать, что мы любили его, но уважали, пожалуй, все, старались вникать в премудрость числовой символики и если получалось, то радовались и гордились этим. Физик по фамилии Шаульский, он же и директор школы, ходил в очках и из офицерской гимнастерке шерстяной ткани, был, на мой взгляд, сухим начетчиком, формалистом. Чертежник — небольшой, сухощавый, в очках и с бородкой клинышком, походил на меньшевика, каких изображали в советских фильмах тех лет. Являлся в класс с большим деревянным треугольником и такой же гигантской линейкой. Ходили разговоры, что из стран Третьего рейха он привез много вещественных доказательств хорошего качества их товаров и предметов обихода. Но ходил сей гражданин всегда в зеленой гимнастерке офицерского покроя. Черчение я не любил и как-то сторонился этого предмета, видимо, интуитивно чувствовал, что не пригодится мне он в предстоящем житье-бытье. Наш историк, близорукий, еще молодой человек, весьма пунктуально и довольно интересно рассказывал о судьбах Родины и окружающих ее стран. Из программы не выходил, ничего постороннего не сообщал. Был он приезжий, так же как и «англичанки», почему-то главным образом еврейки. Эта неместная молодежь не задерживалась в нашем захолустье, удаляясь в место более густо населенные. В число бездомных, но эвакуированных входила еще одна приметная личность — преподавательница пения. Ее дочь училась в нашем классе. Прозвали ее Вороной за выдающийся прямой и острый нос и общую черную масть ее волос. Была эта девочка безобидной и бесхитростной. Мать же, Музыкантша, прославилась тем, что была задержана с несомыми тремя поленами дров, якобы похищенными из какой-то госполенницы. Злые языки тут же сочинили забавную попевку: «Три полена тяп, тяп, а четверто не успела, в каталажку полетела.!» Так и закрепилось за бедной уже весьма немолодой женщиной краткое прозвище Три полена. Думается, что была она учительница знающая, вполне хорошо владевшая своими профессиональными навыками. Кстати, она первая подметила у меня, 11- летнего мальчишки, хорошие голосовые данные. Когда на «оздоровительной площадке» мы хором пели «Варяга» под ее аккомиянемет (на пианино), она прислушалась, подойдя ко мне, и сказала: «У этого мальчика хороший голос». Я и сам тогда уже знал об этом, но надо было ей как специалисту подсказать моей маме, что желательно мальчика развить способности путем специального обучения. Может, стал бы не хуже Ю. Богатикова, но на все воля Божия. Зато потом был ротным запевалой в военных лагерях, неплохо певам на хмельных студенческих и иных в среде приятелей и соработников застольях. Вспоминается еще «химичка» со странной фамилией Побожей — маленькая и довольно ехидная тетя, наш классный руководитель. Особой любви к химии она у меня не возбудила, старалась строго поучать, была все время какая-то удрученная, сердитая.
Побывав в 1974 г. в Юрьевце, мы с женой прошли одной из главных аллей кладбища, и здесь я, неожиданно для себя, вновь встретил многих из своих школьных учителей, вернее, их могилы, которые почему-то выстроились в один ряд с одинаковыми надгробьями разной степени давности. Мир праху их! Все они страдали обучать нас не за деньги и славу, а по долгу гражданскому. Местных старых учителей знал весь Юрьевец, так же как и врачей, например, нашу знаменитость — хирурга Ласточкина.
Нам с детства в школе внушали, и думаю, вполне оправданно, резонно, что строителям нового светлого будущего надо быть сильными, смелыми, воспитывать волю, характер, следуя примеру таких литературных героев, как Рахметов, Корчагин, Маресьев и др. Практически все мы воспринимали это как руководство к действию: ходили без пальто до глубокой осени, купались до середины сентября, бегали босиком с момента стаивания снега до первых заморозков. Я соорудил турник, брусья, городошную площадку на «пропорции», которую выделили отчиму для строительства дома. Она примыкала непосредственно к дому Повловских, где мы жили.
Свели вековые сосны и ели, землю разделывали вручную. Будущий фруктовый сад начинался со старой яблони, которую подарили дядя Коля с тетей Лизой Моисеевы.
У меня хорошо получался бег на длинные дистанции: уверовав в это, стал регулярно тренироваться, делая утрами несколько кругов по крепостному валу. В 1951 г. стал чемпионом нашей средней школы №1 В беге на 3000 м. В том же году, учась в 9 классе, в возрасте 16 лет занял третье место на этой дистанции на районных соревнованиях. Мое имя значилось в списке чемпионов школы, который был вывешен на стене главного зала родной школы. Поступив в институт, я легко обгонял всех парней нашей группы и на дистанции 5000 м.
В 1948—1949 гг. я научился фотографировать, вначале с помощью старенького «Фотокора» с кассетами, штативом и проч. Пленки обрабатывал и печатал при красном свете в подполье. Потом был у меня был широкопленочный фотоаппарат «Москва», в институте обучаясь, приобрел с рук «ФЭД» («Зорка»), затем в более поздние годы стал обладателем «зеркалки» — «Зенита». Фотографирую всю свою жизнь. Некоторые мои снимки публиковались в статьях, книгах, но мастером фотографии я не стал.
В 1951 г. вступил в члены Юрьевецкого районого общества охотников, где председателем и продавцом магазинчика, принадлежащего обществу, был пожилой человек со странной фамилией Коедин. Магазинчик помещался в центре города в маленькой каморке торговых складов против Дома крестьянина. Коедин продал мне шомпольную древнюю двустволку, а через некоторое время тоже дореволюционного изготовления одностволоку, сделанную мастером Поповым. Фамилия его была выбита по верху казенной части ствола, имевшего в длину ровно 99 см. Ключ запирающего устройства помещался сбоку.
С водкой я познакомился в 9 классе. Был какой-то вечер школьной зимой, наверное, новогодней. Мы в ранних вечерних сумерках пошли с Левой Зайцевым и еще с кем-то в находившийся сравнительно недалеко от школы ларек («чапок», «забегаловка» — так тогда называли ларьки, где водка и пиво продавались в «разлив»). Выпили, наверное, по 100-150 г, но заметно захмелели, стали бродить по школе. Домой возвращался в непривычном состоянии, голова кружилась, мир колебался и уходил из-под ног, занятно и весело было пребывать в этом новом для меня неустойчивом состоянии.
За нашей горой ниже по течению Волги на следующем междуовражье располагался сад совхоза «Юрьевецкий». Сюда стремились проникнуть проказливые мальчишки в период созревания яблок. Не были исключением и мы, со Стаськом Семеновым 14-15 лет было нам, когда темной ночью пробрались мы в заветные фруктовые угодья. Не знаю, набрали ли яблок, или только намерились начать это недоброе дело, как вдруг среди мрака и тихого шелеста листвы показалась стража в виде пары здоровенных зрелых парней с собакой. Мы кинулись бежать, «бугаи» за нами. Бег «в карьер», т. е. с максимальной скоростью, быстро лишает сил. Достигнув мелколесья близ городского леса, я упал в траву с жарко бьющимся сердцем и распластался на земле. Станислав скрылся вправо. Вскоре послышались возбужденные голоса и грузный топот ног. Стража, слава Богу, прошла мимо, всего в 15-20 м. Господь Спас меня от собачьих зубов и зуботычин охранников. Станислав тоже ушел невредимым. Встретившись в нашем недостроенном доме, где мы порой ночевали, долго обсуждали. Нерядовой случай.
В 1952 г. я благополучно окончил школу-десятилетку. Расстался с одноклассниками; пареньков в нашем десятом классе было всего, насколько помню, пять человек и 15 девочек. С Левой Зайцевым читатель хорошо знаком (другой старый мой друг Юра Турилов отстал от нас в шестом или седьмом классе). Приметными фигурами были отличник Борис Ушаков и друг его Вениамин Мольков — оба близорукие, с хорошими способностями, скромные ребята. Пятый — бесшабашный, большерослый, кажется Стрежнев, средних способностей, но бойкий, громогласный. И Мольков, и Стрежнев происходили из семей каких-то средней руки начальников. В восьмом классе к нам пришел и вскоре снова куда-то канул Куракин, кудрявый, черноволосый и узколицый парень, уже почти мужчина, исключенный из Горьковского речного училища за участие в какой-то крупной драке. Был он серьезный и вполне спокойный, ходил в черном форменном кителечке, много курил, к нам, концам, относился снисходительно. В этом же классе или раньше учился с нами и остался на второй год крикливый, горбатый паренек Энгельс Швечиков. Подвижный, беспокойный какой-то и тоже старше нас, учился плоховато. Когда ему не хотелось идти к доске и отвечать урок, он на слова учителя: «Швечиков, к доске!» — с места кричал: «Не пойду!» (с ударением на «О»). В старших классах я был тайно влюблен в одну нашу девочку — Римму Муханову, которая (как мне кажется сейчас), соединяла в себе внешние Татьяны Веденеевой, Галины Польских, Елены Драпеко и Вики Цыгановой. Училась она средне, но была спортсменка и, вероятно, комсомолка. Дом ее родителей стоял на дне оврага, граничащего с Потнщикий горой. Судя по его основательности и ухоженности двора (все это было хорошо видно с въезда Пятницкого), хозяева жили крепко и отличались трудолюбием.
Обращаясь к моде того времени, можно отметить, что многие мужчины носили зимой так называемые кубанки — круглые меховые шапки без «ушей», но с ярким матерчатыми верхом, «москвички» — полупальто с боковыми карманами; на штиблеты, ботинки, чесанки обязательно надевали калоши, снимаемые при входе в помещение. Летом и парни, и девушки, конечно не все, носили белые парусиновые туфли, которые начищали зубным порошком. Молодые люди предпочитали очень удобные и практичные вельветки с входившими тогда в моду молниями вместо пуговиц. Испанки и тюбетейки вытеснялись кепками. В детско-юношеской среде для выражения удивления, восхищения бытовали такие идиомы: «На все сто», «Иди ты», «Чинно», «Смак». Иногда эти чувства выражались без слов — просто поднятым кверху большим пальцем правой руки при сжатых в кулак остальных. Ныне юнца говорят по-другому: «Круто», «Прикольно», «Классно» и др.
Осталось в памяти моей отголоски идеологических сражений конца 1940-х и первых лет 1950-х, связанные с языкознанием, борьбой с фальсификаторами истории, поджигателями новой войны, критикой вейсманизма — морганизма, космополитов. Велась также компания за восстановление приоритетов русской науки и борьба против «преклонения перед иностранщиной». Все эти действия и «меры» были направлены, в частности, против проникновения враждебной СССР и его идеологии пропаганды буржуазных «прелестей», против отрицания положительных сторон патерналистского государства. Власти пытались воспитать патриотизм с социалистическим уклоном, защитить (не всегда искренне) русское начало. Во многом эти сражения с нашей стороны носила оборонительный характер, временного отодвигая ту катастрофу, что произошла через 40 лет. В газетах и по радио чрезмерно славословили И. В. Сталина, что могло давать и зачастую давало обратный эффект. Воспевали «Сталинский план преобразование природы», который для борьбы с ветровой эрозией и засухой предполагал внедрение полезащитных лесонасаждений. По сути, планировалось частичное восстановление лесов, хищнически вырубленных когда-то в южных областях страны. В некоторых местах лесопосадки удалось, там же, где лесов не было никогда, молодняки сохли, погибали. То и дело печатали надоевшие всем «Обязательства» разных областей, краев, республик, предваряемые «шапкой»: «Дорогому вождю и учителю, гениальному творцу всех наших побед, Иосифу Виссарионовичу Сталину». И далее шло: «Мы, труженика полей и ферм какой то области… Обязуемся достигнут такой-то показателей по урожайности, надоили молока, настригу шерсти» и т. д. «Обязательства» подчас занимали пару — тройку газетных листов. Народ жил и строил социализм, радуясь ежегодному, начинал примерно с 1949 года апрельскому, пусть небольшому, но общенародного потребления.
В 1940-х — 1950-х гг. было развито так называемое радиолюбительство. Вошли в моду детекторные приемники. Некоторые из них можно было собрать из продававшихся запчастей. Я тоже собрал небольшое устройство подобного рода натянул наружную антенну и с помощью наушников слушал разноголосицу, в эфире царившую. И вот однажды, году в 1951, услышал некий «Голос Америки». Между гулом глушилок разобрал несколько поразивших меня враждебных слов о гов. Сталине: «Кровавый тиран, сидящий в Кремле…» Слова эти заронили в мое сознание каплю сомнений. Подрывалась вера не только в вождя, но и опосредованно в устои советского строя. Невидимая едва слышимая холодная война уже заглядывала и в наши жилища.
В среде близких нам граждан иногда слышались разговоры о бушевавшей некогда «ежовщине», но в конце 1940-х — начале 1950-х гг. волны так называемых репрессий в значительной мере поутихли, многих репрессеантов отправили вслед за репрессированными. У нас в Юрьевце в годы моего отрочества и юности «политических» не ловили, видимо, все уже были переловлены. Запомнил я один факт: мама как-то обронила в разговоре о 37-м, что у них в тубсанатории забрали конюха, а отчим предпочитал помалкивать, лишь качая головой и говоря многозначительно: «Ежовщина! Да — а — ааа».
