Андрей БОРИСОВ
Исторический рассказ
Так давно это было, что и от города-то Пустозерска шумного людного торгового центра за Полярным кругом — никаких следов уже не осталось. Время неумолимо. И от костра того, где за «великие на царский дом хулы» сожгли протопопа Аввакума, ничего не осталось. И от той земляной ямы, обложенной бревнами, — сруба — тоже ничего не осталось. Сровняла все вечная мерзлота, поглотила тундра. А провел в той яме мятежный протопоп целых 15 последних лет своей жизни. Провел в великих муках, замерзая и голодая, лишенный семьи, детей, верной Марковны; лишенный возможности «слово народу молвить» — того, что больше всего ценил он в земной жизни.
За давностью лет трудно понять нам, что было истинной, а что внешней причиной того конфликта, того смертельного противостояния между патриархом Никоном и вождем русского раскола протопопом Аввакумом, кто был из них прав, кто виноват, чьи идеи работали на прогресс, чьи его тормозили. Наверное, дело было все-таки не в том, как читать церковные книги — на церковно-славянском или древнерусском языке, как креститься — двумя перстами или тремя, три раза произносить «аллилуйя» или два, звать ли Христа Исусом или Иисусом. А в той духовности, которую нес народу Никон, и в том, как Аввакум относился к происходящим в стране переменам.
«Начнете переменять — конца переменам не будет», — говаривал Аввакум, который, как и все старообрядцы, видел вину никоновских реформаторов в том, что «забыли они писаное, что не следует вдруг вводить иностранные обычаи, чины, председательства, отличия, почести, звания, неслыханные в своем отечестве, а также перемену в одежде, в обувях, в пище и питье, и в Совет о государственных делах не пущать иноземцев, потому что от перемен и необычных дел в государстве бывают большие и страшные смуты… перемены, несогласные с нуждами государственными…»
Не принимая все нерусское, чужое и чуждое, с болью восклицал Аввакум: «Ох, ох, бедная Русь, чего-то тебе захотелось немецких поступков и обычаев!».
Все 15 лет, в сырой яме, он писал книгу, ставшую первым русским романом, вошедшую в первый десяток самых великих книг, созданных человечеством, и обессмертившую его имя!
До нас не дошел автограф «Жития протопопа Аввакума, им самим написанного», дошли десятки списков, тайно сделанных самыми разными людьми, дописывавшими в каждом что-то от себя и свято охранявшими их от властей. Русские текстологи предприняли гигантский труд, разыскивая разные варианты «Жития» и отделяя все «поновления» переписчиков от первоначального текста, реконструируя его.
Впрочем, не всех свидетелей его удивительной жизни пожрало время… Ибо стоят до сих пор на главной площади Московского Кремля те соборы, где Аввакум начинал свою духовную деятельность; ибо до сих пор живет и здравствует совсем маленький городок Юрьевец, что на Волге, где на склоне одного из прибрежных холмов стоит Богоявленская церковь. В ней читал свои страстные проповеди молодой бородатый священник Аввакум Петров. Отпускал грехи, крестил, отпевал. Служил…
Сквозь зелень буйно разросшихся со всех сторон садов просвечивают белые стены древней церкви, чудные поливные изразцы, каменные кружева наличников, ажурный чугунный зонт над крыльцом, а в закатном огне догорает Волга…
…Солнце уже садилось, когда на крутом волжском откосе появилось несколько запыленных, груженных разнообразным скарбом подвод. Молодой бородатый человек, погруженный в свои невеселые думы, вдруг встрепенулся и что есть мочи заколотил в широкую спину возницы:
— Стой, стой, реку!
Возница вздрогнул и натянул вожжи. Разогнавшиеся лошади неохотно остановились.
Бородатый человек с аскетическим лицом отшельника выпрыгнул из первой телеги и легко вынул из нее маленькую женщину, закутанную в потрепанный, видавший виды салоп. Вдвоем они подошли к крутому обрыву, и мужчина сказал, простирая руку в заволжскую даль:
— Зри, Марковна. Вот те и град наш — Юрьевец-Повольский. Здесь жить будем, — и, помолчав, добавил, — лепота…
Но женщина ничего не ответила, лишь как-то зябко передернула плечами и боязливо уткнулась в мужнюю грудь.
Волга догорала в закатном огне. Прямо к самым ногам путников пролегла золотящаяся, сверкающая солнечная дорожка. Лепились к крутому склону маленькие домишки. Над их неровными рядами высились церковные колокольни.
— Лепота… — повторил Аввакум. Как заговоренный, не в силах он был оторвать взгляд от этих куполов, от волжской шири, от заволжских лугов. По узкой прибрежной косе шли бечевой бурлаки. Их ритмичные команды перемежались с командным звоном, серебряные звуки глухо плыли над рекой и медленно таяли в настоянном на травах медовом воздухе. Звонили к вечерне.
— Долго ли? — спросил возница. Среди множества городских крыш он уже заприметил крышу постоялого двора и теперь предвкушал добрую вечернюю чарку зелена вина.
— Пойдем, Марковна, еще налюбуемся, -сказал Аввакум, подводя к телеге жену.
— К воеводе гони, — приказал он вознице.
Лошади резво взяли под уклон. Летели
навстречу столетние сосны, телеги стонали и выли, визжали и кряхтели в колдобинах разъезженной дороги. Аввакум снова постучал в спину возницы:
— Как гора-то сия называется?
— Да Пятницкий спуск, батюшко. Здесь их, спусков-то энтих, иих… Ишшо нагуляишьси…
Потом он схватил кнут и вытянул поперек спины и без того шустрого мерина. «Э-эх, нечистая сила!» Но прикусил язык и воровато оглянулся через плечо. Однако святой отец, захваченный азартом скорости, не заметил богохульства. Новый юрьевец-кий протопоп со всей своей многочисленнойсемьей, с малолетними племянниками и братьями, несмышлеными своими детьми, со слугами и небогатым добром с шумом и гиканьем въезжал в город. Шел год 1652 от Рождества Христова…
Аввакум ехал в Юрьевец, полный самых радужных надежд и обширных планов: он надеялся сделать город центром своей борьбы с вошедшими в силу никонианами, против их ереси, против усиления царской власти в ущерб духовной, и желал только одного т успешного исхода борьбы за «древнее благочестие».
Правда, назначение в Юрьевец походило на ссылку, хоть и весьма почетную. В свои 32 года у Аввакума был высший церковный сан, которого он мог достичь согласно тогдашней иерархии, он стал духовным отцом целого города, стоявшего в то время в одном ряду с Москвой, Ярославлем, Нижним Новгородом. Это было первое и самое благополучное изгнание мятежного протопопа.
На долгой дороге из Москвы ему казалось, что стоит только приехать в этот город, окруженный заволжскими лесами, где уже обитали раскольники и отшельники, добровольно ушедшие из никонианского мира, стоит только разжечь себя проповедями, в которых он уже поднаторел, и паства пойдет за ним, уверовав в древлехристианскую правду.
Очень скоро жизнь разобьет эти иллюзии…
* * *
Пока для нового протопопа и его семейства готовили избу патриаршего приказа, Аввакум поселился на просторном подворье юрьевецкого воеводы Дениса Максимовича Крюкова — на краю торговой площади, близ пристани, на самом берегу Волги, с несколькими летними и зимними избами, банями, ледником, поварней, — окруженном добротным сосновым тыном.
По старому обычаю Аввакум, не желая показаться невежливым, вылез из телеги перед воротами и пешком прошел через «чистый», вымощенный деревом двор… Гости в Юрьевце случались нечасто, поэтому вся воеводская челядь собралась на крыльце, московского гостя рассматривали пристально, долго. Воевода, еще не старый, живой человек, выбежал из дома, встретил протопопа на середине двора, испросил благословение, поцеловал руку.
— Ну-ка, вы, цыть! — прикрикнул он на дворню. — Умыться гостям с дороги, ужин на стол!
Моментально растворились ворота, пропуская во двор протопопов обоз. Дети, слуги, младшие братья Аввакума вылезали из подвод, разминали затекшие ноги, дивились богатству и благоустроенности воеводского быта.
Все три большие добрые жилые избы подворья были сложены «в лапу» из столетних сосновых бревен. Окна широкие, косящатые. Рамы хоть и с частыми переплетами, но забранные чистейшей и тонкой слюдой. И над каждой крышей как свидетельство высочайшего комфорта и благополучия курилась дымком затейливая дымовая труба.
«Не по черному печи топят, в белых горницах живут», — подумал Аввакум.
Забулькала в деревянных рукомойниках вода, забегали в поварню воеводские повара, стольники, виночерпии. Быстренько затопили баньки. Когда совсем стемнело, сели повечерять. Первым делом подали на стол пироги — с рыбой, вязгой, прошлогодними грибами. Потом поднесли икру, вареное мясо, белорыбицу, огромного осетра. На третье пошла куриная похлебка. Меды, пиво и браги были в изобилии, но, понимая о присутствии духовного лица, на них не налегали.
За столом о делах не говорили. Аввакум был задумчив и молчалив. Благословив трапезу, он замкнулся в себе и как бы отрешился от застолья, изредка отрываемый от своих дум ухаживаниями верной Марковны.
А по городу в это время уже молва разнеслась: новый протопоп приехал.Гостей разместили в Красной избе. Дети и Марковна легли на кроватях, а сам Аввакум, по привычке выбрав самый холодный угол под образами, — на полу. Мысли его были безрадостны: три раза из пистоли стрелял в него Иван Родионович, да Божьим промыслом промахнулся. И имущество у него начальник отнял — да завоевал мятежный поп сердца новые. Да и самому «тишайшему» Алексею Михайловичу не угодил — но вот этот сам же царь русский ставит его духовным отцом целого города. «Неисповедимы пути твои, Господи! Благослови меня на службу верную», — думал он и возносил молитву в ночной тиши.
Заснул Аввакум лишь под утро и снова приснился ему этот странный, волнующий, непонятный сон. Увидел он Волгу, а по Волге той плывут два корабля золотых. И весла-то на них златы, и шесты златы, и все злато; по единому кормщику на них. И спросил Аввакум:«Чьи корабли?» И ответили кормщики: «Лукина и Лаврентьева». И понял тут Аввакум, что это духовные его дети, наставившие его на путь истинный и скончавшиеся богоугодно. А потом Аввакум увидел третий корабль — не златом украшен, но разными пестротами: и красно здесь было, и бело, и сине, и черно, и пепельно… И ум человеческий не мог вместить красоты и доброты этого корабля, и юноша светел сидел на корме, правя. Но разгорался корабль все пуще и пуще, и разные пестроты ушли куда-то, и только пепельный цвет остался. И хотел он протопопа пожрать, но вскричал Аввакум, осенивши себя крестом православным: «Да чей же се есть корабль?» А кормщик ему ответил: «Твой корабль, ибо ты есть воздвигнувший бурю…»
Аввакум проснулся на рассвете в холодном поту, осенил себя крестным знамением и снова подумал: «Что-то еще будет?..»
Юрьевец лежал перед ним как непрочитанная книга, как поселение язычников, которое надо было еще завоевать, окрестить и обратить в свою веру.
Протопоп вставал с первыми петухами. Утренняя молитва в отличие от ночной, обязательной, когда он отвешивал вместе со своей Марковной сотни три поклонов, была недолгой. Перед заутреней он уже в храме. Забирается на колокольню: пономарю не доверяет — сам благовестит. Да в колокола-то бьет сильно, звонко, размашисто, так, чтобы и за Волгой слышно было. И плывет над сонной туманной рекой малиновый благовест, будя город, говоря всем: новый день пришел!
Во время службы глаз да глаз нужен. В храме шум, гам. Только старушки с усердием поклоны кладут. А молодежь… То щипки, то пинки, а то еще хуже — раздерутся друг с другом, до псалмов ли священных тут? Заметит Аввакум кого-нибудь самого шумного да задиристого, на колени поставит на счет поклоны класть, а то и цепи на него наложит в наказание, да разве за всей паствой-то уследишь?
И попы юрьевецкие хороши — бранятся по-черному, к бабам пристают, пьют безбожно. Сколько раз самолично пьяных из церкви за бороду вытаскивал! Хороши помощники!
Но особенно много забот было у протопопа в воскресные дни. Вот уж когда расходился юрьевецкий народ! Последнее благочестие забывал. Вместо того чтобы праздничную обедню как положено до конца отстоять, так и норовят к скоморохам на Волгу усвистать. А у тех уже на берегу позорище приготовлено, балаганы стоят. Тут тебе и ряженые со зверовидными ликами, и кулачные бои, и качели бесовские. Корчмари бочки с пивом и брагой подвезут — гуляет народ, веселится.
А то еще повадились по городу скоморохи с медведем ходить. Да все мимо храмов норовят. А там, где медведь да скоморохи, там и шутки-прибаутки. Какое уж там благочестие! Встретил один раз такое позорище Аввакум у главного своего храма на Симоновой горе, да и засадил медведю промеж глаз пудовым своим кулаком. Так и спустил его с горы. Долго мишка кувыркался, рычал да кряхтел, пока вниз летел. А внизу встал, отряхнулся, да и убежал куда-то, только его и видели. Долго потом в городе аввакумов кулак поминали, бояться стали его, но так и не полюбили пастыря своего. Глухи оставались к наставлениям, вольные нравы свои превыше всего ценили.
Правда, когда сам протопоп на амвон всходил, начинал свою проповедь, тут уж трудно было не заслушаться. «Ну-ка, воспрянь и исповедуй Христа», — гудел под церковными сводами его трубный глас. Доводил он паству свою до экстаза. И энергия его передавалась слушателям. Но — ненадолго. Опять приходили праздники, шумная и пьяная гульба, бесовские искушения — простая и вольная жизнь…
Особенно рьяно взимал Аввакум «блудную пеню». За время своей недолгой службы в Юрьевце собрал он с «в блуде живущих» девять с лишним рублей! Деньги немалые, если учесть, что по воскресным дням на городском торгу дойную корову отдавали всего-то за рубль.
Ночи были короткие, светлые. Это осложняло задачу, но неистовый поп был непреклонен в искоренении порока. Сняв рясу и скуфью, прячась в тени плетней, рискуя быть избитым, пробирался он по чужим подворьям, заглядывал в хлевы и овины, прислушивался к шорохам ночной тишины, чутким ухом выискивая в ней придушенные бабьи охи и горячечный любовный шепот. Ох, как не хватало неистовому в этот момент самоиронии и трезвого взгляда на самого себя — духовный отец целого города плетется «яко тать в нощи» по чужим огородам, как соглядатай, вынюхивая греховную, но все-таки такую понятную радость. Но таков уж он был — ни меры не знал, ни предела. И слово Писания было для него превыше всего: сказано «не блуди» — значит не блуди.
Ему часто везло — то на посаде, то в Кузнецах, а то и на Пушкарихе находил он забывшие обо всем парочки. Согласно неписаному, но справедливому русскому закону -«первый кнут блуднице» — он выдергивал изплетня толстый прут, задирал ей подол и начинал охаживать по причинному месту до тех пор, пока прут не измочалится. А мужику съездит пару-тройку раз по харе и отпустит с Богом. Но уж пеню завтра изволь внести, коль попался. Где хочешь возьми, но отдай в церковную кассу.
Самыми первыми невзлюбили Аввакума юрьевецкие бабы. Завидев попа на улице, сворачивали в проулок, испуганно крестились. Потом долго шли отплевываясь. Ну а уж если встречались двое-трое из опозоренных им, тут пересудам не было конца. Но сходились всегда на одном: чтоб ты сдох, собака!
Но и самому Аввакуму его ночные победы не приносили радости. Почти после каждой приходила к нему во сне лопатищенская девица. Дело давнее, но ведь живет где-то в душе грех невзятый! Был тогда он простым сельским священником, первый приход получил, поблизости от своего села. И пришла к нему однажды на исповедь гулящая девка — в грехах многих повинна. Помнит ее речь поп, сам разболелся, загорелся огнем блудным. Хороша она была острой и пряной, развратной своей красотой. Но смирил Аввакум себя, нашел силы, дослушал до конца, грехи отпустил, выпроводил с миром. А потом три свечи зажег — руку на них возложил, унимая желание. Но как придет она в греховных, духу неподвластных снах, так и просыпается боль в изуродованной руке, тогда крепче, покоясь,обнимает протопоп свою Марковну…
* * *
Пожелания юрьевецких баб начали сбываться скоро. И восьми недель не прошло, как взбунтовался народ юрьевецкий. Собрались однажды к избе патриаршего приказа чуть ли не всем городом, вытащили бедного протопопа, плетни окрестные на колья разобрали, и началось… Били долго, упорно, ногами и батожьем.
«Грех ради моих замертво убили и бросили под избной угол. Воевода с пушкарями прибежали и, ухватя меня, на лошади умчали в мое дворишко, и пушкарей воевода около двора поставил. Люди же ко двору подступают, и по граду молва велика. Наиначе-ж попы и бабы, которых унимал от блудни, вопят: «Убить вора, да и тело собакам в ров кинем!»
Через много лет, уже в Пустозерске, вспоминал он Юрьевец с неутихающей болью, с ясно звучащей в этих строках обидой. Добра же хотел людям, а вот как все обернулось… Лишь на третий день, отлежавшись под защитой воеводы Дениса Крюкова, Аввакум тайно, ночью покинул город.
Он шел в Кострому, к своему соратнику протопопу Даниилу. Оборванный, усталый, грязный, шел и плакал: вот как получилось. А ведь только добра хотел…
Пройдут века, и многие поколения историков будут ставить в тупик противоречия этого человека. Его будут называть неистовым и огнепальным, несгибаемым и фанатичным. Его воля будет поражать потомков. Все, кто будет писать о нем -восторженно, осуждающе или равнодушно, — будут сходиться в одном — в уважении к своему герою. И это понятно. Аввакум был один из тех немногочисленных людей, кто и в самые тяжелые времена имел мужество служить делу, а не лицам, кто превыше всего, превыше всяких жизненных благ ставил свои убеждения.
Потомки назовут его поэтом и первым русским романистом за яркий и сочный, непосредственный и живой, грубый и волнующий, как русская песня, язык его книг. Его талант трибуна и полемиста, народного вождя и сейчас подчиняет, убеждает и увлекает за собой…
Но все это будет потом. А пока он находится еще у самого подножия своей Голгофы. Он шел по избитой ногами бурлаков прибрежной косе, плакал и думал, что это конец. Но это было только начало огромной, великомученической и прекрасной жизни. Да и не жизни даже — Жития…