Анастасия — дочь Юрьевца (продолжение)

Начало

И снова Анастасия в пути по полям, ле­сам, пересекая большие и малые овраги.
Но когда-то приходит конец любому пу­ти. Устала Анастасия в дальней и трудной дороге, от всего устала. Но терпелива ни словом не обмолвилась о своей усталос­ти никому. Не без гор­дости, да и достоинства не занимать. Но вот наконец, вдали, за перелеском послышался колокольный звон. Так с детских лет знакомый, родной пе­резвон колоколов. Сло­вно ждали ее, словно чувствовали, что это она едет домой, в Юрьевец издалека. Учащенно забилось сердечко в груди.

Отец взволнованно встретил ее у крыльца знакомого сердцу с детства боярского дома. Раннее утро. Ночной морозец схватил ноздреватый снег. Твердо под нога­ми, надежно. Жеребец Анастасии стоит не шелохнется, прядет ушами, косит карим глазом на своего юно­го седока — строга наездница, не до шу­ток, чувствует живот­ное ответственный мо­мент.
Анастасия в своем небольшом бараньем полушубке, бархатном, утепленном изнутри колпаке, в высоких сафьяновых сапожках, подпоясанная поверх полушубка алым, с зо­лотой тесьмой пояском, с коротким мечом у бедра, обликом своим, внешностью походит на красивого, статного па­ренька. Хоть и устала, сидит гордо в седле, улыбается притворно­ надменно. Вот, мол, я приехала.
Отец не может на­любоваться на красавицу. И сколько вос­поминаний, радости во встрече, разговоры, разговоры. Но вот ка­жется и переговорено обо всем на свете. То­лько после этого Ана­стасия передала отцу письмо Великого кня­зя. Читая послание, боярин особо обеспокоился известием о том, что стольник Великого князя Дмитрий Зубцов ранней весной переметнулся к татарам, и, по слухам, составля­ет карты земель рус­ских, чтобы врагу ско­рее и вернее добрать­ся к русским селениям. Иовлев подозревал о непорядочности Зубцо­ва, о его мелочном за­вистливом характере. Иовлев в душе прок­лял иуду.
А более этого он обеспокоился вестью, то Зубцов в золотой орде разнес слух о там, будто у него, бо­ярина русского Иовле­ва, есть дочь на вы­данье, и что дочь, невиданной красоты. Дмитрий хотел угодить благодетелю своему Садибхану. И угодил, подлый. Садибхан уже добрый десяток лет, как собирает себе га­рем из иноземных кра­савиц. За хорошее известие позволил oн Зубцову облобызать голенище своего сапога. В этом же послании наказывал Великий князь Иовлеву крепко оберегать Анастасию даже от дурного глаза, вплоть до того, что без надежной охраны не выпускать ее за преде­лы крепости. Великий князь наслышан был достаточно о подлых привычках басурман. Юрий Михайлович по совету этому принял все меры предосторож­ности для надежной охраны Анастасии. С тех пор прошло два долгих, в трудах и тре­вогах года. Никто Анастасию не беспоко­ил.
Но однажды, поздней весной, под самый вечер, когда солнце давно уже спряталось за верхушки сосен, перед городскими во­ротами остановились татары, около двух десятков всадников.
Сразу же об этом был извещен боярин. Толмач что-то кричал на русском языке по ту сторону земляного вала, слабо было слы­шно из-за ветра, не разобрать, что он там толмачил.
Видя многочислен­ность конников. Иов­лев распорядился впустить их. Сам же быстро, не дожидаясь входа отряда в город, вернулся домой. Пе­реодевшись спешно в дорогие одежды, принял старшего из татар на крыльцо своего до­ма. Боярин помнил наказ Великого князя, не дразнить до поры, до времени татар, не вызывать их гнев, а тайными, неведомыми для чужого глаза пу­тями, рассылать вер­ных людей для наблю­дения за врагом, для изучения его замыслов.
Боярин пригласил группу из нескольких басурман в свои покои.
Переводил, искажая, русские слова и мешая их со своим говором, толмач-татарин. Кое-как Иовлев понимал его. Понял, что перед ним посланник Хана. Посланник этот с узким почти черным от загара лицом, сужен­ными глазами говорил через переводчика о трудности пути. О том, что в Руси, не как в степях, ровное поле, а здесь то овраги, то реки, то лес бурелом­ный, боязно, звери там, в лесу. Волки, говорят, да медведи мохнатые. «Сам ты волк худосоч­ный», — подумал Юрий Михайлович, угощая посланника ядреным квасом.
А посланник, не об­ращая внимания на предлагаемую ему пи­щу все говорит и го­ворит о трудности пу­ти, скудности корм для коней, не приспо­собленных к урусутской еде. Тараторит, а сам пос­матривает по сторонам, прислушивается к каждому шороху, словно высматривает кого-то. Затем стал расспрашивать о русских обычаях, о русских семьях. Как живут, кто главный в семье, бьет ли муж жену, слуша­ются ли мужей жены, где спят, сколько детей имеют?
Боярин, раздраженный нескромной лю­бознательностью посланника, нехотя отве­чает на его вопросы. Затем намеками татарин дал понять, что у них жен и дочерей от гостей не прячут, а с радостью показывают их. «Товар казать на­до, иначе залежится», — шутит он через пе­реводчика. Иовлев пытался делать вид, что недостаточно понимает, но посланник стал при­ставать, покажи, да покажи женщин в доме. А затем откровен­но сказал, что про дочь воеводы в орде идет большой разговор. Покажи, правда ли говорят, что краше ее никого нет. «Мне нельзя не показывать, я гонец от Великого Садыбхана к князю Владимирскому меня нельзя обижать ты что?» — доказывал он через толмача.
Делать нечего. Иов­лев послал стоящего рядом мальчика схо­дить за Анастасией. Юрий Михайлович с тревогой в душе отме­тил, как загорелись глаза посланника при входе Анастасии в покои. Цокнул татарин языком. На этом и за­кончился разговор.
Посланник заспешил, оправдывая это тем, что опаздывает. Боя­рин до городских ворот проводил татар.
Княжич Глеб за эти два года возмужал в ратных учениях, стал молодым мужчиной, уж не учился, а сам учил молодых воинов искусству побеждать. Давно зная, что отец его тайно собирает в особом месте народное ополчение, Глеб высказал ему свое жела­ние отправиться в дальние вотчины и слободы для ускорения сбора войск. Но Великий князь пони­мал, если татарам ста­нет известно об этом, не миновать беды, сли­шком еще было мало сил, чтобы оказать врагу достойное сопротивление. Об этом не могло быть и речи. И он запретил Глебу даже думать об этом. А юноша томился, он вот уже два года не видел Анастасию, хотелось хоть глазком взглянуть на нее. Наконец, поняв, что отец не отпустит его, княжич признался ему в своей любви к дочери Иовлева. При этой не­ожиданной новости отец опустил голову, задумался. Затем дал свое благословение на трудный путь, поста­вив условием вперед выслать к боярину Иовлеву гонца с пос­ланием, в котором уве­домить отца девушки обо всем, чтобы не ста­вить последнего в неу­добное положение. А там все будет зависеть от решения отца и до­чери. — Так будет че­стно и достойно нашего рода, — напутство­вал Великий князь.
Ровно сутки ушли на подготовку и сборы гонца и составление послания боярину Иов­леву. Не отсюда ли на­чался роковой отсчет времени?
Лето выдалось жар­кое, засушливое. Стоял июль, а дождей с весны не было. Не к добру все это, ох не к до­бру, вещали Великому князю подданные. А в Юрьевце, тоже тревожно, народ гово­рит о беде, которая грядет, о проклятии, посланном с небес на землю русскую. Высы­хают глубокие рвы у стен города. Воду для питья и приготовления пищи стали носить с Волги, в городе почти нет воды, обмелели ко­лодцы. Изнывают от жары люди и живот­ные. Долгие и частые богослужения не при­носят радости с живи­тельной влагой освежа­ющего дождя.
В одни из июльских душных дней перед Георгиевскими воротами остановился конный отряд татар. Дозорные сообщили об этом боя­рину. Прибыв на зем­ляной вал и поднявшись на смотровую площадку, Иовлев увидел по ту сторону за­ново зарытого рва в водой, вооруженных конников. Впереди от­ряда на широкогрудом белом коне восседал богато одетый всадник. Под ним гарцевал этот красавец неустанно, с темными ногами, хвостом, с красным широким ремнем вдоль всего хребта. Темное лицо седока смотрит гордо и надменно по­верх земляного вала, не замечая людей. Сзади, поодаль от него, сотня нукеров, вооруженных кривыми саблями, щитами, обтяну­тыми шкурой живот­ных, у многих луки, копья.
Садибхан приглашение милостиво принял, но отве­тил, что сегодня гос­тем быть не может, возможно завтра. Выйдя на крыльцо своего до­ма, боярин видит, как ханские нукеры раски­дывают большой жел­тый шелковый шатер, снуют туда-сюда. Поодаль ставятся черные монгольские юрты из войлока. Вокруг лаге­ря, по его периметру расставляются десятки повозок. Отовсюду слы­шен нерусский говор. Горожане остерегаются чужаков, позапирались в избах, неведомо, что у нехристей на уме. Только, то тут, то Там высовываются из- за углов изб белобрысые мальчишечьи го­ловы. Этим все нипо­чем.
В самой середине стана у желтого шел­кового шатра воткну то в землю древко со свернутым белый зна­менем. Вокруг лагеря ходят хмурые нукеры, поглядывают настороженно по сторонам, не, доверяют русским. Иовлев подмечает, что в стане татарском все делается быстро, расторопно. Знает Юрий Михайлович, что за непослушание нукеры по приказу старшего начальствующего лица ломают хребет наруши­телю и ослушнику. На этом и стоит вся дисциплина у татар. Зна­ет он и то, что в это самое время перед го­родом установлены татарские дозоры, в го­род никого не впуска­ют, отлавливают, кого рубят в прилесках, тех кто посильнее телом, берут в полон на работы, выжигают железом тавро на бедре.
Боярин укладывался было отдыхать, как в его покои вошел без разрешения переводчик татарский в сопровож­дении нукера. Ничего не объясняя, передал, что Садибхан приказы­вает ему тотчас явить­ся в главный шатер с переводчиком.
Анастасия, еще не заснувшая, из своей светелки слышала громкий писклявый голос толмача, сердце за­мерло в тревоге. Нукеры, охраняющие ла­герь, пропустили их по знаку переводчика к шатру Садибхан.
Сумерки уже начинали окутывать окре­стность темным покрывалом ночи. Идя в соп­ровождении толмача и нукера к главному шатру, боярин видел и парящиеся огромные котлы, и горки лепешек на дастарханах перед кострами и пиа­лы с кумысом и миски с пловом. Отдельные воины пили кумыс прямо из бурдюков. Другие, уже принявшие кумыса в достаточном количестве, тыкали в проходившего боярина пальцами, суживали и без того узкие глаза, шипели, брызгали слюной. Иные, очевидно, пони­мая, где они находятся в данный момент, приветливо улыбались боярину, знаками приг­лашая его к дастархану.
Стоящие перед шатром нукеры по особо­му знаку толмача про­пустили всех троих внутрь шатра. Толмач встал впереди боярина, а сзади боярина, встал нукер охраны. Войдя в шатер, Иовлев увидел богатые ковры, на полу, вывешенные на стенах. Много дорогой посуды. Справа от схода на шелковой дастархане фрукты, пустые пиалы. Броси­лись в глаза огромный серебряный кувшин и широкое серебряное блюдо, отделанные зо­лотом на тему охоты. Перед ханом на дастархане две полные пиалы с кумысом. Слева, на сложенных из камней жертвенни­ках горят огоньки, па­хнет ароматом благовоний. Готовится ин­тимная обстановка для очередной жрицы люб­ви их ханского гарема, часть которого, конеч­но же, Садибхан во­зит с собой, чтобы не особенно скучать в долгой, утомительной дороге.
Боярин не успел опомниться, как его сильно толкнули сзади в спину. Толмач, по­вернувшись к нему боком, видя этот тычок, зашипел, — на колени, перед кем стоишь. На колени, раб. Второй сильный тычок сзади чуть не сбил бо­ярина с ног. Иовлев споткнулся, но устоял, на колени не встал. Чувствовал он, как приливает к его лицу краска стыда. Гордость его была унижена.
Заговорил Хан, а толмач, подобострастно заглядывая ему в глаза, стал переводить боярину негромко, ко­веркая русские слова.

— Я посланник царя всех царей, я держу путь к князю Владими­рскому.

Нам стало из­вестно о его непослу­шании, наверное, он мало зазнался, пользуясь тем, что владыка вселенной далеко, стал обманывать нас. Мало платит, и другие дела требуют разбора. В наш город я заехал случайно.

— Вот оно, — пере­вел в мыслях, весь холодея, боярин.

— Вот она, беда.

— Вы, урусы, непо­корный народ, а мы, однако, покорим всех вас, а если не покорим, подпалим все ваши города. При условии: ес­ли вы не станете отдавать нам в жены до­черей. Непокорных меч сечет — слышал, ты, или нет такую нашу пословицу хорошую, а?

Наши гаремы не будут пустовать никогда, знай это, боярин. — Оно — с тоской дума­ет Иовлев, — холодеет боярская кровь.

— Да что же это? Отдать азиату мою кровинушку? Да как же так, Господи? За что ей такое наказа­ние?

Иди, раб, — вздрогнул боярин от писклявого голоса пря­мо над ухом. — Иди и помни, завтра мы ждем от тебя даров и твою дочь Анастасию в га­рем, она украсит собой наши бесценные сокро­вища. Ты должен гордиться такой оказан­ной тебе честью.
Пошатываясь, Иов­лев вышел из шатра и полной грудью вдохнул в себя свежего, прохладного воздуха. Кружилась голова. Выйдя в сопровожде­нии нукера из стана татарского, боярин не домой направился, а в церковь, рядом с кото­рой в маленьком скромном домике вот уж более двадцати лет проживал юрьевецкий священник отец Сергий.
Боярин уважал его искренне за ум свет­лый, честь и доброе отношение к людям. Долго разговаривали они с отцом Сергием. Юрий Михайлович рассказал священнику все без утайки. Понимая всю сложность создавшегося положения отец Сергий посовето­вал попытаться откупиться от жадных на чужое добро варваров.

— Отдай все луч­шее, что у тебя имеет­ся, не жалей. — Настаивал он своим нег­ромким, проникновен­ным голосом.

— Оттяни время, сошлись на серьезную болезнь Настеньки. Одно запомни, любыми путями не позволь ей переступить порог шатра ханского, там погибель ее.

— Домой боярин при­шел не успокоенный отцом Сергием, да что тот мог? Тут же по его распоряжению был собран и отправлен с подробным письмом к Великому князю гонец. В письме боярин уведомлял Великого кня­зя о прибытии названых гостей. — Вот уж воистину, — думал он, незваный гость, как говорят, хуже татарина. Долго для боярина тянется время. Но и оно прошло, как все проходит в этом мире. За боярином пришел толмач и нукер сопро­вождения.

— Где Анастасия? — сразу же спросил переводчик.

— Она очень больна, я объясню Хану.

— Дурак, ты ничего ему не объяснишь. — Ну что же? Пойдем, а я посмотрю, как ты, старый, станешь извиваться под плеткой Хана. А Садибхан даже не взглянул на поднесен­ное ему, когда боярин предстал перед ним совсем этим добром. Не вышел и на племенных коней посмотреть.

— Где дочь? — строго спросил через толмача. Боярин, не ожидав­ший так сразу этого вопроса, молчит, опустив голову, в ханском шатре возникла такая тишина, что слышно, как под куполом зве­нит комар.

— Болеет она, — подняв голову, глядя прямо в глаза Садиб­хана, тихо ответил бо­ярин, — очень она болеет и прийти ей ни­как невозможно.

— Кого вчера послал к князю? Ты ду­мал, я неумный шакал? Ты ошибся, и эта ошибка дорого тебе обойдется, я прочитал твое письмо и теперь знаю, как ты уважаешь гостей своих, со­бака. Где твоя дочь? Завизжал, уже, видя непреклонность бояри­на, хан, багровея от гнева. Боярин же мол­чал и молчал, продолжая прямо смотреть Хану в его раскосые глаза. Затем тихо, еле слышно произнес:

—  Дочь моя перес­тупит порог твоего ша­тра только через мой труп.

Понял ты, варвар? А если, не дай Бог, твои нукеры позволят себя вести в отношении Настеньки неправильно, вы все навеки останетесь в крепости.

Выпучив глаза, кра­сный как рак, Хан поднял с ковра на полукривую саблю, приг­нул вверх, резко сде­лал несколько шагов в направлении боярина и резко, со всей силы ударил с правой руки по левому боярскому плечу. Плетью повис­ла перерубленная рука. А Садибхан, взбе­шенный тем, что не совсем туда попал, куда метил, вновь под­нял саблю, нагнувшись, со стороны ударил боярина по шее. На этот раз отскочившая от тела голова со сту­ком ударилась о ле­жавший на полу бога­тый ковер и покатилась к выходу, оставляя за собой багровые пятна на желтых узорах.

— Нукеры засады пусть окружат город с трех сторон, — распорядился Садибхан, — пусть, урусуты видят, что у нас сил в десять раз больше, чем у них, это охладит урусутов. Просчитался боярин, мало-мало думая, что у меня только сотня воинов, он совсем не знает Садибхана. Голо­ва Садибхана по цен­ности чуть ниже внука Чингизова.

Анастасия с трево­гой в сердце поджида­ла отца. Мысли одна беспощадней другой туманили сознание. Не заметила, как тихонько в светелке приоткры­лась дверь, не увидела, как двое нукеров крадутся к ней. Опом­нилась только тогда, когда сильные руки сдавили тело, потащи­ли из дома, зажав рот рукой. Анастасия пы­талась было сопротивляться, да где там, чем больше она сопротив­лялась, тем больнее ей же и делали. Так на руках и донесли до самого ханского шатра, предварительно обер­нув всю в какую-то алую шелковую материю. Перед шатром она, к ужасу своему, увидела отрубленную голову отца.
Теряя сознание. Анастасия повалилась на землю, но нукеры поддержали, не дали упасть. Держат под руки. В себя пришла от запаха незнакомой жидкости и как сквозь сон услышала пискля­вый голос.

— Твой отец нака­зан за непослушание, тебя ждет та же участь, если не будешь разумной и послушной. Ты должна быть лас­ковой к Хану. Воля и сила Хана велики, он может и казнить и осыпать драгоценнос­тями, не лучше ли жить в роскоши, в га­реме хана, чем кончить свою молодую жизнь вот так, как кончил ее твой отец, а? Краса­вица?

Силой высвободив­шись из цепких рук нукеров Анастасия вы­прямилась и посмотре­ла прямо в глаза переводчика. Отверну­лась презрительно. А толмач цокает языком, не может оторвать взгляда от юной кра­савицы хотя и понимает, что долго пялиться на нее опасно, суровая ханская рука, не веда­ет никакой пощады.
Анастасия, подтолк­нутая сзади нукером, понимая теперь, что требуется от нее, шагнула вперед.
Неопределенного возраста человек раз­валился на подушках. Темное оплывшее жиром лицо. Редкая, не­определенного цвета бородёнка, выпяченный вперед живот колпа­кам. Дрожь, прошла по телу Анастасии. Глаза внимательно смотря­щие на нее, одурмане­ны. Хан полупьян. На дастархане в большой пиале не допит кумыс. Когда Садибхан поманил Анастасию паль­цем к себе, нукеры, стоящие у входа, поки­нули шатер. Анаста­сия сделала два шага к Хану, остановилась. Он показал знак по­дойти еще ближе. Анастасия подошла. Хан указал ей рукой на место у своих ног. Долго, пристально разглядывал ее всю. Цокнул языком. Затем взял недопитую пиалу, протянул ей. Анаста­сия отвернулась. Кровь прилила к ее щекам. Хан швырнул пиалу вместе с кумысом в сторону, рукой притя­нул девушку к себе, а другой рукой резко разорвал на ней домо­тканое платье до поя­са. На Анастасию пах­нуло от него крепким конским потом, немытым телом и еще чем-то непонятным ей приторным. Она поте­ряла сознание.
Очнулась от похра­пывания рядом. От­крыв глаза, увидела спящего на подушках Хана. То ли спал он, то ли прикорнул, не­понятно. Ноги прикры­ты красным шелковым пологом. Таким же по­логом, она увидела, прикрыты и ее ноги. По посторонним ощу­щениям в себе поняла, что Хан сделал с ней, пока была в обмороке. Обкинув алый полог с ног, увидела, словно в первый раз белизну своих бедер. И вспом­нилась до сердечной бо­ли вдруг голова отца. Анастасия в тоске провела взглядом по шатру. Взгляд нат­кнулся на лежащую на ковре, рядом с Ханом, саблю. Анастасия, ос­торожно, боясь разбу­дить ненавистного на­сильника и убийцу от­ца подошла к лежа­щей на полу сабле. Дрожащими ручками осторожно боясь по­шелохнуться, подня­ла, все ее тело зазно­било, начинало колотить, она испугалась, что не справится со своим волнением и не сделает этого. Подни­мая саблю, она увиде­ла пятна крови и по­няла, что это кровь отца. Анастасия, высо­ко-высоко подняла над собой саблю, собрав все свои силы, бросила эту саблю вниз, на не­навистное тело.
Удар пришелся по шее. Бурая кровь хлы­нула из перерублен­ного горла. Переводя задержавшееся дыхание, услышав посто­ронний шум у входа в шатер, Анастасия обернулась и увидела отвернутый полог и заглядывающих в ша­тер нукеров. Поняв случившееся, воины шагнули к ней. Анас­тасия с саблей в руках попятилась назад. Но дальше стена. Анас­тасия прислонилась к стене и, сразу обессилев, не удержала в ру­ке саблю, сабля глухо ударилась о ковер.
Увидев совсем ко перед собой нали­тые злобой чужие гла­за, Анастасии пред­ставились другие глаза, желтые глаза Рады. И подумалось почему-то, что тогда Рада предостерегала ее. Очнувшись от промель­кнувшей молнией мысли. Анастасия, видя высоко занесен­ную над ней, и вот уже падающую на нее кривую саблю только и успела тихо позвать — «мама»…
Сползая на устлан­ный коврами пол, хва­таясь за стену руками, пытаясь подняться на ноги, еще раз взгляну­ла в ненавистные гла­за, но силы оставили ее.
Княжич Глеб опоз­дал ровно на день. В сопровождении сотни хорошо вооруженных воинов он прибыл к городу, когда вечерняя заря окровавила гори­зонт за лесом. Откры­лись Георгиевские во­рота перед, русскими воинами. Узнав о слу­чившемся, княжич опустил голову, долго стоял задумавшись, сжав кулаки. Kом под­ступил к горлу. Толь, ко разоренный берез­няк около церкви на­поминал о недавнем присутствии здесь вар­варов. Слезы обиды душили Глеба, лишь лицо оставалось не­проницаемым.
Дав лошадям и воинам немного от­дохнуть, княжич Глеб бросился в погоню за осквернителем земли русской.
А над Юрьевцем три дня подряд звене­ли колокола — это память о дочери Юрь­евца, Анастасии…

Л. СОЛОВЬЕВ, газета «Волга» 1990 год.