Пароход «Гражданка», замедлив свое движение, плавно развернулся по большой дуге и, тихо шлепая плицами колес, подплыл к двухэтажному дебаркадеру. Последовал мягкий толчок, матросы с носа и кормы бросили чалки и буквально через считанные минуты пароход накрепко пришвартован, к большим деревянным тумбам. Прозвучала команда: «Выдвинуть сходни», толпа пассажиров столпилась в узком проходе, нетерпеливо ожидая высадки. Пахло рыбой, кожей, человеческим потом и свежей прохладой. С реки дул не сильный ветер, сквозил сквозь проход, шевелил неприкрытые женские волосы, выгоняя с невыспавшихся людей остатки сна.
Мы ждали отца, который ушел договариваться с грузчиками о помощи, сидя на корме, где был весь наш скарб. Мы — это мать, три сестры, два брата и я пока самый младший в семье. Было очень раннее утро, немного хмурое, легкий туман клубился над водой, а на противоположном берегу первые лучи солнца, пробившись сквозь облачность позолотили высоко взметнувшиеся кресты на куполах какой-то церкви. Дымили две трубы на большом расстоянии друг от друга: одна железная, тонкая, как спичка, а другая — кирпичная, высокая, где тонким шпилем на ней торчал громоотвод. Все остальное скрывали густо растущие вдоль берега тальники. Только чуть левее трубы была видна островерхая колокольня.
Звучно шлепая по воде колесами, плыл буксир, выкрашенный в желтую краску, с большой черной трубой. На его корме, на натянутой веревке, сушилось стираное белье, а на поводу за толстый пеньковый канат буксир вел две счаленные деревянные баржи с небольшими каютами шкиперов и очень большими рулями. На крыше каюты стояли люди и, держа руками водило, старались удержаться в кильватере. Две белые пенные полосы, родившиеся под колесами, достигали барж, обтекая их бока и разбегались в разные стороны. Их пути никогда не пересекались. Одна волна накатывала на один берег, другая добежала до нашего парохода, мягко качнула его и накатилась на песчаное прибрежье. Но в это время подошел отец с грузчиками и мы высадились на пристань.
Посреди прохода висело расписание движения пассажирских судов и, прочитав его, я узнал, что это город Юрьевец. Хотя мне шел шестой год, но я умел уже писать и читать бегло, без слогов. Потом мы спустились по большим, широким мосткам на берег и пошли к другой пристани, маленькой, одноэтажной, у которой стоял большой паром и к нему приткнулся небольшой, почему-то сломившийся на один бок, буксир, на колесном кожухе которого было написано красными буквами «Север». Мы погрузились на этот пароход вместе со скарбом. Здесь уже стояло несколько подвод, и отец начал переговоры с одним из возчиков о перевозке вещей до квартиры. С парома я разглядывал город, хотя из-за высокого берега он был плохо виден. Но высота и красота заросших лесом, а также не меньшая их по высоте со стрельчатыми проемами колокольня меня поразили. Так что первыми юрьевецкими объектами, с которыми я познакомился, были пристань, горы, колокольня, мельница и больница, ближе всех оказавшиеся в пределах видимости. Да еще несколько десятков метров песчаного берега, по которому мы прошли с одной пристани на другую.
Прошло еще четыре года, пока я самостоятельно в компании других ребятишек приехал в город и разглядел его как следует, а сейчас все шло своим чередом. Буксир вдруг пронзительно свистнул, вздрогнули кони, шумно вздохнула машина, задвигались колеса, и паром отчалил от пристани. Воды Волги порозовели от выкатившегося откуда-то из-за речного леса солнца. Оно осветило остров и стоявшую на самом мысу, над крутым берегом будку бакенщика, речной разговор, красные и белые бакены, чаек, круживших за кормой парома, и всё приняло какой-то радостный, светлый вид.
Проплыв мимо оконечности острова, делившего русло на два рукава, и снова дав свисток, буксир повернул влево и вскоре паром причалил к такой же маленькой пристани. Она стояла на конце растянувшейся на несколько километров Слободки. Как я узнал впоследствии, место это называлось Рынки. Меня посадили среди мешков и тюков на телегу и под скрип плохо смазанных колес и мерное покачивание я уснул.
Ехали долго, возчики не спешили, и я проспал весь путь и ничего не видел. Проснулся лишь вечером. За окнами шумел несильный дождь, в комнате были незнакомые мне, люди. Все они о чем-то громко говорили, пили чай и наперебой уговаривали отца, что с работой будет все в порядке, что квартиры новые строятся и глядишь к будущей весне он ее получит, и о многом, многом другом. Успокоенный шумом дождя, я снова уснул, но с этого дня я стал полноправным жителем Слободки, моей новой родины, о которой я храню много светлых воспоминаний.
Было начало сентября тысяча девятьсот тридцатого года. Я расскажу о жизни, прожитой в ней, через призму своих детских впечатлений, может моя память кое о чем позабыла и кое-что читатель может оспорить. Я имею в виду тех, кто жил в это время там, то пусть он меня простит. Мне кажется, что дело не в тех или иных точностях, а в воспоминаниях о той далекой поре. Как ни странно, но детские впечатления много дольше сохраняются в памяти, они окрашены в более яркие тона, хотя и горького в детстве было немало, но переживали мы его намного легче, чем современное поколение.
Суровое и нелегкое детство — это большая жизненная закалка и будь оно иным, еще неизвестно, как повернулась бы моя пресловутая жизнь. Я никогда не клял, не сожалел, что оно выпало таким. Я благодарен моим старшим сестрам, взвалившим на свои девичьи, молодые, неокрепшие плечи такую обузу, как воспитание двух братишек и сестренки, после вскоре последовавшей смерти сначала матери, а потом отца. Мое сиротство началось с тысяча девятьсот тридцать второго года. Мне кажется, в детские годы все плохое забывалось быстрее: нет обуви — пробегаешь босиком или в том, что есть; нет одежонки — ну и что, летом были бы трусы и майка, а в остальное, не очень теплое время, что-нибудь да найдешь пусть старое, в заплатках, но если греет, какое наше дело до внешнего вида. Ах, девчонки смеются — за косы отдергаем.
Правда, мои сестрицы изо всех сил стремились нас обуть и одеть, но что особенное можно купить на их маленькие заработки, если им и самим одеться надо? Но бывали и у нас с братом праздники. Мы примеряли новые обновы и, конечно, очень гордились ими. Не всегда есть еда — так и годы шли голодные: лето прокормит, осень запасет, зима проест, весна зелени подбросит, благо ее в заозерных лугах видимо-невидимо. Но здесь же я узнал и свою первую детскую обиду. Она почему-то так запомнилась мне, что с нее я начну воспоминания о жизни, нравах и тех людях, живших в Слободке, взрослых и ребятишках, о которых я помню.
Г.УДАЛОВ, газета «Волга», №60,61 1993 год.