Мой дед по матери, Иван Данилович родился вскоре после того, как отменили крепостное право. А его дед, имени которого я, увы, не запомнил, хотя дед Иван и называл своего предка по имени, был крепостным. Верно, на барщине он не работал, а платил барину оброк, разъезжая по всей России на тройке — ямщиком служил. Но умирать мой прапрадед вернулся в родное село. Мне навсегда запомнился этот рассказ деда.
Ивана Даниловича смертельно ранил в Отечественную, в декабре сорок первого, немец. Старик, которому шёл уже восьмой десяток, воспротивился, когда молодой фашист повалил его на снег и стал стаскивать с него крепкие, добротно подшитые валенки.
К чему мой дед рассказывал о своем деде-ямщике, я забыл, хотя и силился вспомнить, придя с войны и пытаясь по возможности восстановить свою родословную. Уже не у кого было опросить: деды с бабками не пережили войну, а у отцов с матерями, что в живых остались, война как бы отшибла дальнюю память. Страшную то, войну они хорошо помнили, а что до неё было — как в розовом тумане. Такой милой в лихолетье казалась довоенная жизнь.
И вот разбираю я стоявший без дела в кладовке старый ящик. Знаю, по словам матери, что он с дедовым инструментом (Иван Данилович был мастером на все руки). Перебираю стамески, сверла, напильники да рубанки, клещи да фуганки. И вдруг на дне ящика на что-
то завёрнутое в тряпицу наткнулся. Развернул ветхую тряпку, а в ней — поддужный колокольчик! Язычок кожей обернут, которая сверху медной проволокой была стянута.
Ёкнуло в груди у меня, когда я тихонько звякнул в колокольчик: глухим вышел звук — таким, как тогда, двадцать лет тому назад, когда дед Иван подарил этот колокольчик мне, уходившему на войну, со словами:
— Твой теперь колоколец, внучек: я, видать, своё отзвонил… А придёшь с войны, не забудь звякнуть в него раз эдак двадцать, чтоб всех ближних предков помянуть. Это — дело нужное…- Да не забудь снять с языка кожицу: победу ведь будешь справлять — чтоб малиновому звону не мешать, чтоб я с дедом своим порадовался там-то (дед Иван ткнул прокуренным пальцем сначала в пол, но, пораздумав, — в потолок горницы.)
Я не стал возражать: шла война, и кто выживет — на воде вилами писано. Однако спросил деда, чтоб разрядить заупокойную обстановку:
— Выходит, в тысяча восемьсот двадцатом году его отлили? — и показал на
цифры и на название города, где сделали колокольчик: «Валдай», что по ободку шло.
— Выходит, — подтвердил дед. И уточнил: — Но гремел он лет сто, не более того. Дед-то мой с ним, почитай, всю Рассею обзвонил на своей тройке. А мне пришлось обозначать на ломовых: тут не тот ход, чтобы заливаться на всю Ивановскую. Но зимой извозчиком мне немного довелось по Москве поездить. Позвенел, да недолго: машины с гудками появились — и запретили поддужные колокольчики. Потому я ему и кляп на язык надел — чтоб звенел только мне да кобылке моей, Милке. Но зато на праздниках я душу отводил: садил всю родню в телегу, когда они еще не все поломались, да с колокольчикам, да с бубенцами — по деревне, по всей округе нашей! Звонить по праздникам дед-ямщик мне завещал, даря колокольчик перед смертью. Чтоб, значится, вся родня хоть на миг оживала. Хотя бы та, что колоколец этот в жизни слышала.
Ушёл я тогда, а подаренный мне колокольчик на столешнице оставил: не на фронт же с ним идти…
И вот вспомнил я все это, увидев колоколец с завязанным языком. И маме крикнул, чтоб она пришла с кухни, битком набитой соседями по нашей тогдашней коммунальной квартире. Чтобы уточнить подробности, спросил я, когда мать, еще молодая и улыбающаяся, внесла в комнату, весело шипевшую сковороду с жареной картошкой, приправленной — пахучим луком:
— А почему у нас оказался этот дедушкин ящик?
— Как почему? — мать ещё больше расплылась в улыбке: — Твоё наследство. Его дедушка тебе завещал, когда умирал, когда приполз по снегу то, проткнутый немецким штыком. Мне моя мама об этом сказала, твоя бабушка. Нешто я тебе не говорила? Я покачал головой.
— Ну, извини, сынок: забывчивой я становлюсь. Да и не до того, выходит, было сразу после войн то, не до трогательного. И ещё, помнится, бабушка Ольга оказала мне: «Передай внуку, чтоб работал и руками, не только головой. И звонил чтоб по праздникам. Это дедово, почитай, последнее слово я передаю.
Вот и ещё двадцать лет прошло. И мамы не стало. Инструмент дедов я иной раз употребляю, коль нужда возникает. А звонить по праздникам лишь недавно стал: все как-то стыдно было — сентиментальным то, казаться сыновьям своим да внукам. И сказать нам все вроде не к месту, чтоб продолжили дедову традицию. Или пра-прапрадедову уже. Странно сказать, но ведь не было бы жизни людской, если бы не вещи, звуки и слова, которые создали наши предки.
Валерий БОРИСОВ, рассказ-быль